Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

и у минского губернатора во дворце. Высокопоставленные иноверцы по всей Минской губернии знали его уже не хуже, чем почтенные еврейские обыватели.

В отчаянии он покопался потной рукой в своем внутреннем кармане и вытащил из него письмо с иностранным штемпелем. Сургуч, похожий на высохшую кровь, был разломан на письме с обеих сторон. Реб Авигдор бодро выхватил его, как некое новое оружие, как документ, имеющий отношение к проигрываемому судебному процессу. Словно он умышленно оставил его на самый конец. Мол, мало ли что выйдет… И вот это «мало ли что» вышло, и он схватился за письмо, как за последнее средство:

— А что вы на это скажете, учитель наш Элиёгу?! Вот, пожалуйста, возьмите и прочитайте! Вы не можете без очков? Так прочтите вы, реб Саадья!… Или потрудитесь вы, реб Хаим!

Реб Хаим со двора Рамайлы взялся читать, а посланец из Пинска при этом все время вытирал пот с лица широким рукавом. Так он разволновался. На кону был последний козырь. После длинного предисловия, написанного витиеватым языком, стало наконец ясно, что по еврейским общинам Германии — в Кёнигсберге, Бреслау и Гамбурге, — которые ведут серьезные торговые дела с Вильной и, между прочим, являются большими поклонниками Виленского гаона, — по этим и по другим общинам разъезжает какой-то человек с черным хасидским кушаком и в белой одежде, какую носят карлинские хасиды. Он возит с собой слугу. Этот молодой слуга рассказывает повсюду, что его хозяин — не кто иной, как сын гаона реб Элиёгу… А когда его спрашивают, как теперь относится его великий отец к «секте», то есть к хасидизму, — ведь о нем что-то ничего не слышно в последнее время и его мнение неизвестно, — тогда гость, опустив глаза, как кающийся грешник, рассказывает: «Мне стыдно повторять, что говорит мой отец, Виленский гаон. Он говорит так: “Горе мне! Где мне взять так много дней, чтобы надлежащим образом раскаяться за все те беды, которые обрушились по моей вине на хасидов! Если бы я был моложе, я бы постился и рыдал, и молился бы Всевышнему, чтобы Он простил меня за то, что я с ними ссорился… Но я уже, слава Богу, стар и болен и не могу подняться и уйти, оторваться от изучения Торы. Поэтому ты, мой сын, отправляйся скитаться вдали от дома, чтобы искупить совершенные мною грехи, не присоединившись к…”»

— Довольно! — внезапно хлопнул рукой гаон по деревянному подлокотнику своего кресла. — Довольно, реб Хаим!

Он ударил так сильно, что ушиб свою худенькую руку и принялся тереть ушибленную ладонь. Это немного взбодрило гаона, его размягчившееся было сердце укрепилось.

— Владыка мира! — заговорил он плачущим голосом. — Чего они от меня хотят? Ведь мои сыновья сидят здесь, в молельнях Синагогального двора, и изучают Тору! Оба сына, которых мне дал Господь…

Глава десятая

Последний херем

1

Какое-то время гаон сидел, ссутулившись и закрыв глаза, пока окончательно не пришел в себя.

— Нет! — сказал он после этого неожиданно ясным и уверенным голосом. — Нет! Учителя и господа мои! Пороть и преследовать молодчиков из «секты» мало. Сжигать их гнусные сочинения и выставлять их проповедников к куне — мало. Их надо искоренить!.. Старый херем, объявленный на ярмарке в Зельве[326] и в Бродах, уже слишком слаб. Он уже давно фактически был лишен своей силы шестьюдесятью мерами[327] их нечистоты…

— Вот-вот! — обрадовался посланец из Пинска. — Божья мудрость говорит вашими устами, учитель наш Элиёгу. Я ведь именно это и твержу все время: херема мало…

Однако старый аскет даже не посмотрел на него.

— Если бы я, — сказал он, — если бы я был Элиёгу… не Элиёгу из Вильны, а Элиёгу-тишбийцем,[328] да будет благословенна память о нем, я бы с их проповедниками и с их вожаками сделал бы то же самое, что пророк Элиягу сделал с пророками Ваала… Я бы швырнул их в реку… в реку Кишон швырнул бы их и… сделал бы с ними то, что он, да будет благословенна память о нем, сделал. Схватил… и… заколол бы безо всякой жалости.

В головах гостей Виленского гаона вдруг словно вспыхнула эта картина, одна из самых страшных в Танахе. Она отнюдь не соответствовала тому милому образу пророка Элиягу, который существовал в воображении еврейских детей, представлявших его себе этаким добреньким старичком, который приходит вечером в Песах выпить свой бокал,[329] а потом когда-нибудь придет трубить в шофар, возвещая о приходе Мессии. Это был совсем иной Элиёгу — безжалостный фанатик, пламенный борец… Жестокие слова о проповедниках «секты» и сравнение их с четырьмястами пятьюдесятью пророками Ваала, сволакиваемыми в их жреческих одеяниях в долину Кишона, закалываемыми и швыряемыми в реку,[330] тоже как-то странно звучали в старческом беззубом рту гаона. Не верилось, что так говорит и думает богобоязненный дедушка, аскет с худым, бескровным и бессильным телом, весь покрытый морщинами, как его измятый, поношенный лапсердак… Но в его живых глазах при этом появился такой стальной блеск, такая пронзительная чернота, что в это все-таки начинало вериться. Казалось, что пылкий фанатизм гаона сейчас способен и на это тоже.

— Хм… хм!.. — прокашлялся толстый глава общины реб Саадья.

Раввин реб Хаим ощупывал свою козлиную бороду. Ему словно хотелось проверить, сидит ли она по-прежнему на своем месте. Даже реб Авигдор из Пинска почувствовал себя не в своей тарелке.

— К чему, — сказал он, — такие ужасные вещи, учитель наш Элиёгу? Зачем заходить так далеко? Особенно если можно обойтись гораздо более простым средством. Передать этого сновидца[331] в руки измаильтян… Пусть они продадут его в страну Египетскую, а мы да не поднимем на него своих рук… — И пододвинул к гаону пренебрежительно проигнорированное им «прошение»: — Вот здесь, учитель наш Элиёгу! Здесь! Только подписать…

История про Иосифа, проданного в Египет, очень мало подходила к обсуждавшейся проблеме. То есть к передаче хасидов в руки русского государства… Но гаон все равно не пожелал вступать ни в какие беседы с реб Авигдором. Этот потный посланец из Пинска уже успел ему опротиветь. Гаон только подал знак, чтобы эту богомерзкую русскую бумагу забрали с глаз его долой, и еще он сказал раввину со двора Рамайлы:

— Реб Хаим, будьте любезны, возьмите пергамент с моего стола. Заточите перо и пишите…

Реб Хаим тут же бросился выполнять просьбу гаона. Он положил на колени переплетенную книгу, расстелил на ней кусок пергамента и обмакнул новое гусиное перо в глиняную чернильницу.

— Писыте,