Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

того, кто высказал бы ей эту ее тайну, которой, вероятно, она сама не осмеливалась поверить. Он гостил у нас лето, кажется [18]83 или [18]84 года; и влюбился, равно как и взаимно б[ыл] любим, в дочь священника, Александру Павловну Попову, прекрасную и благородную девушку. Я охотно оставался писать книгу, когда шумными parties de plaisir[251] отправлялись он, она и ее двоюродные сестры, все светские учительницы, с учителями-семинаристами местной приходской школы, – куда-нибудь за город; и Суслова всегда участвовала в этих parties de plaisir. Роман молодых людей, без чего-либо грязного (он б[ыл] еврей и по вероисповеданию), б[ыл] всем известен и ни от кого не был скрываем, даже, кажется, от родителей. Наступило время отъезда; она, имевшая прекрасный музыкальный талант, поехала в Петербургскую консерваторию, где уже обучалась год или два, он – в университет. Вдруг, следом за ним, Суслова отправляет к его матери письмо[252], где, небрежно рассказывая о романе, третировала Александру] П[авловну] как девушку, «которая может любить только на постели»; письмо, показанное сыну, оскорбило его, и в письме ко мне[253] он выразил удивление перед вмешательством в чужие дела и такими грязными отзывами о девушке, ничего дурного ей не сделавшей. Письмо, конечно, не было мною показано ей, но я не знал, что все письма на мое имя всегда ею перлюстрируются, прежде чем попадают в мои руки. Искра пала; одно письмо, где он неодобрительно отозвался об университетском начальстве, ею было переслано жандармскому управлению в Москве, и Стаха б[ыл] арестован и просидел несколько месяцев в тюрьме; невозможно представить всей грязи, которую она подняла, обвинив меня в связи с одной из двоюродных сестер и, наконец, самого Стаху в любовной связи с мачехой – чудною женщиной, 20-летним другом самой Сусловой, – от коей и родился у старика Гольдовского сын Женя, а не от него вовсе. Анонимные письма, неприличные стихи – все стекалось, стекалось в руки знакомых или родных; п. ч. моя предполагаемая любовница, придя в гимназию, – в истерике требовала возвращения своих писем, отдельные слова из которых приводила Суслова… Со всех сторон вступившиеся знакомые и родные требовали, чтобы я справился с женой, убрал ее, то есть в сумасшедший дом; что это – преступление; но было так же невозможно справиться с нею, как с метелью в степи; для свободы действий она переехала в Орел.

В. В. Розанов – А. С. Глинке-Волжскому. С. 114.

…В моей личной жизни (одна из аномалий брачных норм) произошел случай, коллизия (и у тысяч она совершается, но это не «философы» и не додумываются до корня), которая заставила меня лет 5–6 непрерывно почти продумать над темой в одну точку: «христианский брак». Я так Вас ценю, что даже скажу (под величайшим секретом) эту коллизию: в 80-м году я женился (Вы знаете мой робкий и застенчивый характер, т. е. довольно покладистый в семье), в 86-м году, в самую точку издания книги «О понимании», жена у меня уехала, «отъехала» как князья на Москве, совершенно благополучно провожатая мною на вокзал. Сколько я могу постигнуть дело, произошел безмолвный и от меня тайный роман ее с одним гостем – евреем (жил у нас лето, по ее зову, сын ее приятельницы), который ко мне привязался, влюбился в поповну, а ее не уважил. Долго рассказывать, но она довела его до тюрьмы, и вообще тут – специальное бешенство неудачной любви (только этим и могу себе объяснить), и требовала от меня писать ему отвратительнейших писем (храню целый архив). Ничего не постигая, не имея причин вражды, я раззнакомился с ним (в угоду ей), но отказался писать письма. Ну, скандалы, скандалы, бешенство, коего картина меня и сейчас приводит в ужас. Он в Москве сдавал на комиссию книгу «О понимании», и одна комиссионная квитанция, магазина Глазунова, пропала: вот, проезжая через Москву к родным, я вызвал его в гостиницу для спроса о ней, он – «не знаю», и разговор кончен. Но то, что я его видел и с ним говорил, – все и покончило. Мирно провожатая мною на вокзал, она с 86-го года по сей день мною не видена. Перевелся я из Брянска, думаю – другой город, другие люди, успокоится. Зову, имею нескромность сослаться на свое грустное – не положение, – а просто состояние духа (привычка, да и вообще ненавижу холостое положение). Ответ – 3 строки, а заключение: «Тысячи людей в вашем положении – и не воют. Люди не собаки» (хранится в моем архиве).

В. В. Розанов – М. П. Соловьеву [8 янв. 1900 г.] // ОР РГБ. Ф. 249. М. 4208.

Видимой причиной нашей (с нею) ссоры составляли ее требования, чтобы я писал ему ругательные письма, а он был прекраснейший человек, и этого я [сделать] не мог; только согласился не видеться с ним: но пропажа комиссионной на книги квитанции (он следил за изданием моей книги «О понимании» и сдавал ее в магазин под комиссионные квитанции) заставила меня, проездом через Москву, позвать его к себе в номер для объяснений; тут был третий, ее знакомый, через которого она узнала о нашем свидании, – и брак наш кончился.

B. В. Розанов – Антонию, митрополиту С.-Петербургскому и Ладожскому. C. 695.

Условием возвращения из Орла было, чтобы я не виделся, не знался, не здоровался с Гольдовским, – и я решился твердо все исполнить. Одна маленькая вещь замешалась: на 15 экз. книги «О понимании», отданной Глазунову, не было квитанции ни у меня, ни в типографии, ни, по-видимому, у Гольдовского; скверный ее расход [?] (после презрительного отзыва Вестн. Евр.) заставил меня мучительно желать справиться, не продано ли сколько-нибудь из этих 15 экз., и, будучи в Москве, я вызвал на час Гольд[овского] справиться о книге; я вел себя с ним полусухо, [намеренно?] отказался быть у него; но к несчастью, когда он выходил от меня, на лестнице стоял Борисов, старый знакомый ее и недавний мой. Сердце мое тогда дрогнуло; и действительно, проезжая через Москву в Нижний, Суслова моментально узнала, что я видел Гольдовского, и в ряде бешеных писем потребовала пересылки себе вещей своих; тщетно я плакал, все приняли во мне участие и просили ее успокоиться… напрасны были личные обещания. С этих пор я более ее не видел.

В. В. Розанов – А. С. Глинке-Волжскому. С. 114.

Мирно она села (в Брянске) в поезд, я ее усадил; и из Москвы получил письмо, что больше ее не увижу… С товарищем – учителем Николаевым, у коего я крестил дочь Татиану (служит теперь в Касимове, Василий Николаевич), как с простым, добрым и не осуждающим человеком – я советовался, что делать.