Красная карма - Жан-Кристоф Гранже
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В каком году это было?
– Я бы сказал, что в тридцать восьмом. Может, в тридцать девятом.
Побег Жоржа Дорати из Королевства, Мать, миноги…
– Откуда он приехал? – все-таки спросил Мерш.
– Никто этого не знал. В первое время он жил подаянием брахманов. Постепенно к нему снова вернулась речь и он начал есть. Его раны зарубцевались. Он говорил на французском, на бенгали и немного на хинди. А еще на санскрите, что казалось довольно странным.
– Каким он был? Я имею в виду его внешность, поведение.
– Очень высокий и очень тонкий. Изящный.
– Он был… женоподобным?
– Женоподобным? – снова засмеялся Жером. – Ты хочешь спросить, был ли он гребаным гомиком? Еще каким! Манерный, жеманный, все время хихикал по поводу и без повода, настоящий пидор…
– Где он жил?
– У браминов. Пьер нашел себе там преподавателя музыки. Знаменитого музыканта, жившего в одном из дворцов на берегу Ганга.
– На чем он играл?
– На вине – это такой струнный инструмент. Что-то вроде лютни, на которой играют в основном женщины… Короче, этот музыкант его усыновил и поселил у себя во дворце…
– Они были любовниками?
– Никаких сомнений. Старик был известным педерастом. И распутником. Часто наведывался в детские бордели в Варанаси. Что касается Пьера, то он был просто помешан на трахе. Между прочим, после музыкальных занятий они вдвоем отправлялись в квартал красных фонарей недалеко от вокзала в Бенаресе и искали там себе маленьких мальчиков. Или рыскали среди детей, проданных в храмы. Здесь проституция может быть священным занятием. Мальчики женаты на богине и даруют свои милости верующим. Еще есть тантризм, но про это я вам рассказывать не буду. Пьер каждое утро приходил к Гангу совершать омовение. Он стал бóльшим индусом, чем самые фанатичные индусы. Отказывался говорить на любом языке, кроме хинди и санскрита. Если он не играл на своей деревяшке, то целыми днями молился и занимался йогой – так что от солнца стал коричневым, как сигара… Я так и вижу его: большая копченая колбаска с манерами герцогини, всегда готовый подергать струны или затащить малолетку за угол храма… Была у него и еще одна привычка. Время от времени он переправлялся на другой берег реки, в лагуну. Там он несколько дней рубил кривым садовым ножом тростник и камыши, а потом плел из них своими длинными пальцами всякие мелочи и притаскивал их сюда, как кот притаскивает дохлых мышей…
Было почти мучительно осознавать, что из тумана проступает портрет, в деталях соответствующий описанию убийцы.
– Но главным его безумием был танец.
– Танец? – переспросил Мерш, расценивая это слово как окончательное доказательство.
Жером повернул голову и стал грести одним веслом, чтобы избежать столкновения с плавающим куском какой-то статуи.
– Он танцевал на берегу по поводу и без повода. Говорил, что славит богов… Так и кружился в одних трусах среди садху и паломников, выделывая на ступеньках разные антраша и садясь на шпагаты… Даже здесь это выглядело странно.
Корзинщик.
Йога.
Танцор.
Мерш разместил эти слова в своей голове, руководствуясь правилами мира людей – мира разума.
– Но тогда была война, ведь так?
– А то! Но мы с Пьером уклонялись от военной службы… Консульство оставило нас в покое… Знаете, в Индии Вторая мировая война обернулась настоящим хаосом. Страна была под британским давлением и боролась против держав Оси, однако многие индусы-националисты отказывались идти умирать за англичан. Они даже сколотили прояпонскую армию… Но мы с Пьером и в ус не дули. Мы молились, занимались йогой. Наше единение было… полным.
– Вы что, спали вместе?
– О нет. Я, хоть и перевозчик, никогда не причаливал к этому берегу.
– Он рассказывал о своей семье?
– Нет. Это осталось тайной. На самом деле у нас больше не было семей. Мы сделались индусами и проводили время в поклонении богам.
– Он в конце концов вернулся во Францию, так?
Старик выгнулся на скамье, словно потрясенный знанием таких давних обстоятельств:
– Откуда ты это знаешь? Да, он внезапно решил вернуться. Я так и не понял почему. Когда война закончилась, он говорил, что хочет увидеть свободную Францию. Как-то мне в это не верилось, потому что на самом деле политика его не интересовала. Но он все-таки вернулся…
– Надолго?
– Вообще-то, он уезжал дважды. Сначала на год. Потом еще на несколько месяцев.
– Что было потом?
– В начале пятидесятых он изменился. Приобрел определенную известность как исполнитель. Принялся собирать партитуры индийской музыки. Я не знаю точно, кто его снабжал деньгами, но он жил в Сараяма-Махале – это ветхий дворец, который Пьер отремонтировал сверху донизу, чтобы открыть там музыкальную школу с нотной библиотекой… Ну и стал заметным человеком…
– Думаешь, его покровители были и его любовниками?
– Разумеется. Повторяю: у Пьера постоянно зудело в заднице. Вот его и шпилили всякие богатые англичане и индийские принцы… Деньги текли к нему рекой.
– Он часто приходил на берег?
– А он никогда и не уходил с пристани. Окна Сараяма-Махала смотрят на Ганг, и Пьер наведывался сюда каждый день. Он молился, приносил в дар солнцу воду из реки, и вид у него был все более… таинственный.
– В каком смысле?
Жером скорчил гримасу, выражающую недоверие:
– Тантризм.
– Что – тантризм?
Не отвечая, Жером продолжал грести одним веслом; он направлялся к берегу.
– Может, пояснишь?
Жером сделал еще несколько гребков.
– Я уже больше тридцати лет шиваит. Есть вещи, о которых мы не можем говорить. У нас ведь как: если что-то назвать – оно появится. Я не могу обсуждать некоторые темы.
«Настаивать бесполезно».
– Что потом произошло с Русселем?
– Он продолжал заниматься музыкальными исследованиями и постепенно отошел от меня, от всех нас. Заперся у себя во дворце, чтобы размышлять там о своей тайной религии… А потом…
– Что – потом?
– Умер он, вот что. В шестьдесят четвертом году.
– Ты этому веришь?
Жером привез их к пристани: за его спиной сквозь туман вырисовывались дворцы, башенки, беседки.
– Может, тело и умерло, но его душа никогда еще не была такой живой. Эта смерть была лишь возрождением. Здесь говорят, что Майя – видимый мир – это как штора из переливающейся ткани с постоянно меняющимися бликами. Достичь мокши – значит найти щель в этой шторе и получить доступ к запредельному, к космической истине.
У Мерша возникло видение… Вдоль этих ажурных храмов и резных фасадов шагала тень – длинная и грозная тень Пьера Русселя, вооруженного кривым садовым ножом.
Конечно, Бхатия находил трупы с оставленным на них «автографом», конечно, он знал о существовании рецидивиста и его ужасающем способе убийства, но индийская полиция ничего не могла поделать с этим хищником. Это был маг, демон, ракшас – слово, которое Мерш вычитал в своем путеводителе и запомнил; коротко говоря, воплощение всех чертей индусской мифологии.
Они причаливали к берегу – нос лодки бился
