Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

— Выходи… Без вещей. Живо!..

— Иду, — услышали они спокойный ответ.

И опять шаги, и опять звон засовов, и удары прикладов о каменный пол.

— Увели! — лязгнул зубами Мясопустов. — Царство ему Небесное, голубчику!

— Правильный парень, из военных! — одобрил поведение смертника Ванечка. — Без звука пошел. Хоть бы и налетчику!

V

— Ну, братва, кто графа угробить желает? — спросил Клим у шести дежурных сотрудников, оставшихся в здании после окончания обычных занятий.

— Я, товарищ начальник! — ответил рябой, на гориллу похожий Савчук. — Моя очередь. Давно уж мне не было приватного подработка.

Остальные не возражали.

— Ну, иди в подвал!

— Есть, товарищ начальник.

Лестница в подвал была тут же, из комнаты дежурных.

Едва Савчук успел нырнуть в темную пасть спуска в подземелье, как уже в коридоре раздались шаги смертника и конвоиров. Но не успели они появиться на пороге комнаты, как уже Савчук пулей летел из подвала. Бледный, без шапки, он проревел:

— Товарищи, мертвецы из земли лезут!

А они, но не жертвы этого подвала, конечно, а живые люди, перепачканные землею и, действительно, ужасные от ярости, исказившей их лица, уже ворвались в дежурную комнату. Голос, закричавший «Руки вверх!», был как сталь, и ему невозможно было не подчиниться.

Разве обращают внимание прохожие, если из здания Чека раздаются выстрелы, — это обычное дело, тем более ночью.

«Даже в такую ночь расстреливают!» — только и подумали они и заторопились поскорее от страшных стен. Даже наружные часовые комендантской части не обратили на выстрелы внимания. Мало ли! Разве могли они подумать, что из конюшен кон— полка люди эскадрона Георгия Оболочкина, две недели тому назад арестованного, прорыли подкоп и проникли в здание ГПУ, чтобы освободить своего командира? Да и сам эскадрон выходил уже со двора казарм, звучно цокая копытами по сырой мостовой…

А в той комнате, с лесенкой в подвал, где появились «мертвецы», — смертник Георгий Оболочкин наклонился к смертельно раненному Климу Брагину и сказал без усмешки:

— Ваша мать ошиблась рукой. Родинка у Жоржика Олсуфьева была не на левой, а на правой руке. Передайте ей об этом, если успеете.

И, загнув рукав, он показал Климу родимое пятно.

А через десять минут налетчик Ванька Зуб трясся в седле строевого коня и, бранясь от восторга, кричал скакавшему рядом с ним учителю:

— А ты еще, интеллигент свинячий, не верил мне! Самое главное — это поймать шанец. Вот мы и живы!

А «шанец» был впереди эскадрона. Караковый жеребец горячился под графом, и всадники всё ускоряли и ускоряли аллюр.

ПОРУЧИК ТАКАХАСИ[33]

Лес и лес. Он вокруг; он с обеих сторон подступал к дороге, подбегал кустарником, тянулся к ней косматыми лапами кедров и елей, взбегал на сопки и темно-зеленым морем расстилался вокруг до голубеющих далей осеннего горизонта… Лес, мощный, непреодолимый, первобытный. И еще реки. Они глубоки, прозрачны и быстры. Скалисты их берега и песчано-золотоносное дно, и все они, маленькие и большие, несут свои воды к лону красавца Амура.

Лес, тишина ранней осени; багряные листья клена, как рубиновые россыпи в темной зелени хвои. Воздух легкий; то запах гриба в нем, то каких-то цветов, то смольный ладан сосны и кедра. Пить бы его, как целебное вино, наслаждаясь тишиной и покоем. Бродить бы с ружьем, с централкой, подкарауливая жирную дичину, подманивая рябчиков на пищик, выглядывая глухаря.

Но не бродят теперь охотники по этим прекрасным лесам. Другая охота теперь началась по заамурской тайге, охота людей на людей. Поднимись-ка на эту вот лесистую сопку, заберись на кедр, огляни необъятный лесной горизонт… Вон там, и там, и там в осеннем безветрии поднимаются высокие коричневые столбы дыма, — это горят богатые села, деревни, уединенные заимки. Жгут их или сами крестьяне, бросая дома свои за час до прихода врага, или враг поджигает покинутые избы. А срубы тех изб сложены из лиственниц, — век бы стоять тем избам!

Кто враги, кто друзья? Русские люди раскололись надвое, единокровный почуял бешенство в крови против единокровного, страшной отравой напитались сердца! Была одна русская правда и Русь жила мирно, изобильно, прекрасно. Но враг завладел столицами и объявил, что Российское тысячелетие — ложь и надо идти по дороге иной правды. И началась гражданская война, запылали города и деревни, застучал пулемет…

* * *

По лесной дороге следует головной дозор добровольческой роты. Через плечи скатки, винтовки на сгибах локтей, полные патронов подсумки оттягивают пояса.

Дозор вдет медленно, ощупывая взглядами короткую перспективу вихляющейся лесной дороги, равняя свое продвижение по хрусту справа и слева — там чащей, чертыхаясь, пробираются дозоры боковые. А в четверти версты за походным охранением следуют и «главные силы»: добровольческая рота и ниппонская полурота при ней с горным орудием. Офицеры идут во главе колонны — три русских и один ниппонский, поручик Такахаси.

У поручика Такахаси веселые, как агат, черные глаза и золотые зубы, а командир русской роты блондин; у него большие, спокойные голубые глаза и совсем белые, выцветшие от солнца брови. Он штабс-капитан, и рота называет его наш бородач. Субалтерны величают его Игнатом Петровичем. Субалтернов — двое. Оба юные прапоры из студентов: Паша и Аркаша, как братья похожие друг на друга.

Колонной по отделениям пылит русская рота, потом пушка, пулеметный обоз, потом ниппонцы и их же сторожевое охранение. Колонна идет вольно. Бойцы курят, балагурят, посмеиваются. День далеко перевалил за полдень, зной схлынул, легко идти, неся винтовки на ремне.

Между бойцами двух наций и рас с первого же дня похода установились самые дружеские, товарищеские отношения. Да и как было им не установиться — сколько лишений вместе перенесли, из скольких смертельных опасностей вместе выпутались, взаимно друг друга поддерживая. Побратались в ратном деле, в огне боевом.

Поручик Такахаси всегда с русскими офицерами. Он отлично говорит по-русски, и с ним интересно вести беседу. Он читал Толстого, знаком с творениями Достоевского и любит поднимать отвлеченные вопросы. Игната Петровича (он из подпрапорщиков, коренной заамурец родом) эти вопросы обычно ставят в тупик. Обо многом, чем интересуется Такахаси-сан, этот отличный боевой офицер едва ли когда и слыхивал.

Вот и сейчас…

— Как вы думаете, — обращается Такахаси к Игнату Петровичу, — относительно Достоевского? Если бы он был жив, с белыми он был бы или с красными?