Воспитание Генри Адамса - Генри Адамс

Оказавшись один, всеми брошенный и забытый, в центре этого неоглядного моря самодовольства, Адамс отмечал единственный ярко выраженный интерес, который, подчиняя себе остальные, поглотил всю энергию без малого шестидесятимиллионного американского народа, причем поглотил до такой степени, что ни на что иное, реальное или мнимое, у него уже не оставалось сил. С 1870 года сеть железных дорог необычайно увеличилась. Добыча каменного угля достигла 160 миллионов тонн, почти догоняя 180 миллионов добываемых в Британской империи; невольно перехватывало дыхание при мысли, что вот-вот произойдет еще недавно казавшееся несбыточным пересечение двух путей и главенство Америки. Для историка такой момент не имеет себе равных! Но железные дороги как таковые уже не сосредоточивали на себе столько внимания, сколько в 1868 году: они не сулили больших прибылей в будущем. Адамс был сверстником железных дорог: он родился одновременно с ними, проехал по ним вдоль и поперек, пытливо изучая каждую милю, и знал о них, как о ближайших соседях, решительно все. Тут ему нечему было учиться. И хотя строительство железнодорожной сети еще не закончилось, железные дороги, по-видимому, в целом удовлетворяли нужды общества — во всяком случае, лучше, чем любая другая часть общественного механизма. На данном этапе общество было ими довольно: и тем, как оно их построило, и тем, что их построило. Но ничего нового сделать или познать в связи с ними было нельзя, и мир поспешил заняться телефоном, велосипедом и трамваем. В пятьдесят с лишком лет Адамс всерьез и упорно учился ездить на велосипеде.

К другим совершенствам новой жизни он так и не приобщился. Ничего интересного не подворачивалось, сколько бы он ни искал. Впрочем, он не жаждал перемен. Протянув в Вашингтоне до весны он вновь отправился в Англию, где провел лето на берегах Ди. В октябре, вернувшись в Вашингтон, он, дожидаясь избрания Кливленда, набрел на не слишком глубокую идею набросать кое-какие заметки, и они, как ни странно, были признаны выдающимися. Адамс уже достаточно повидал мир, чтобы соблюдать осторожность. К тому же он испытывал тягостное чувство недоверия к финансистам и банкирам. Может же и мертвец относиться к кому-то предвзято!

22. ЧИКАГО (1893)

В стоячих водах fin-de-siecle[584] — а в последнее десятилетие все без конца говорили о fin-de-siecle и каждый ощущал себя его частью — где ни одно дуновение не тревожило праздный дух воспитания и умственное оцепенение самодовольства, жизнь Адамса протекала в одиночестве. Он давно перестал появляться в свете и годами не обедал вне дома; в обществе его не знали в лицо так же, как канувших в Лету государственных деятелей. Опыт подсказывал ему, что полугодовое забвение равнозначно извещению в газетах о смерти, а из мертвых воскресают редко. Нет ничего легче, как при желании обрести покой — глубокий, словно могила.

Друзья из жалости иногда навещали его — кто, чтобы разделить с ним обед или ужин, кто, чтобы провести вечер по пути на север или на юг, — но в целом он вел, как ему казалось, чрезвычайно одинокое существование. Ни с одним из светских львов, оживлявших застолья и залы конгресса — тогда ими числились Том Рид,[585] Берк Кокрен[586] и Эдуард Уолкот,[587] — он не водил знакомства. Шесть лет его ближайшим соседом был Калвин Брайс, принимавший в своем доме с невиданным доселе в Вашингтоне размахом, но Адамс ни разу не переступил его порога. Уильяма К. Уитни, который соперничал в радушии с сенатором Брайсом, Адамс знал еще по эре реформ, но и с ним встречался не чаще, чем с его шефами, президентом Кливлендом или президентом Гаррисоном, государственными секретарями Байардом, или Блейном, или Олни.[588] Бывать надо везде или нигде. Нельзя выбирать между домами, отдавая предпочтение одному перед другим, как нельзя, пользуясь гостеприимством соседей, не отвечать им тем же. Адамс любил одиночество не больше других людей, но не имел сил заниматься светской филантропией, а потому предпочел кануть во тьму.

К счастью для таких одиноких горемык, мир еще не оскудел не только снисходительностью, но даже дружелюбием и великодушием. Мир любит прощать, когда прощения не требуют по праву. Адамс немало грешил против правил светскости, но сам же признавал свою вину, и двери нескольких домов оставались для него открытыми: он мог являться туда не докладываясь и уходить не прощаясь. Один из них был домом Джона Хея, другой — Кэбота Лоджа,[589] посещение третьего вылилось для Адамса в тесную дружбу, которая имела для него особые последствия, коротко познакомив с тем самым классом американских политиков, чьими усилиями были воздвигнуты главные преграды на уготованном ему пути. В 1880 году сенатор Камерон[590] из Пенсильвании женился на юной племяннице сенатора Джона Шермана из Огайо, создав таким образом династический союз в политике, а в обществе — империю, в которой все шестнадцать лет ее существования безраздельно царствовали миссис Камерон[591] и миссис Лодж, блистая, как ни одна женщина ни до них, ни после, и словно солнце озаряя Вашингтон ярким светом. Обе дамы были неизменно расположены к Адамсу, и двенадцать лет соседства и дружеской близости сделали его у них своим человеком, как в доме Хея. В тесном светском кругу такие узы имеют политическое и общественное значение. Они невольно сами собой определяют общественный статус. Каких бы мнений вы ни придерживались в вопросах политики, но если ваш дом затесался между особняками сенатора Камерона, Джона Хея и Кэбота Лоджа, где запросто бывает Теодор Рузвельт,[592] а Сесил Спринг Райс[593] объединяет их всех, отдавая дань привычкам каждого, вы непременно оказываетесь связанными с республиканской партией. Друзья встречались ежедневно, и их союз не нарушала ничья властная или покровительственная рука, поскольку Гаррисон, как и мистер Кливленд, не тяготел ни к обществу, ни к интересам этой особой группы своих сторонников, чьи отношения с Белым домом носили подчас комический характер, но никогда не бывали короткими.

В феврале 1893 года сенатор Камерон отправился с семьей в Южную Каролину, где купил старую плантацию, расположенную на мысе Коффин острова св. Елены, и Адамс, в качестве члена семьи, отправился вместе с ними за новыми ощущениями. Затем они вместе посетили Гавану и возвратились на мыс Коффин, где прожили почти до апреля. В мае сенатор повез жену и детей на выставку в Чикаго, и Адамс увязался за ними. В начале июня вся компания отплыла в Англию и, наконец, в середине июля оказалась в Швейцарии сначала в Пренге, а потом в Шамуни и Церматте. 22 июля они переправились через Фуркский перевал и поездом доехали до Люцерна.