Византийская тьма - Александр Говоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Служители зверского образа заинтересовались, оставили свой горн или другие занятия, подошли к скулящему расстриге.
11
В Большом цирке шли осенние игры, они длились до самого Симеона Столпника, почему иногда назывались симеоновскими. Тут был разрыв в осенних полевых работах, когда хлеб уже убран, сбор винограда идет выборочно, по сортам, а капуста может подождать. Вечно согбенные парики, то есть подневольные крестьяне, позволяют себе хоть на Симеона разогнуть спину и наведаться в столицу погулять. Постоялые дворы и ночлежки забиты до предела, но треть прибывших на игры гостей так и остается без места и ночует прямо на скамьях ипподрома, пользуясь теплом сентябрьских ночей.
А вот с угощением, с кормежкой, прямо сказать, дело обстоит туговато. Необъявленная война бушевала на суше и на море, перекупщики опасались ехать за товаром, а торговцы предпочитали припрятывать. Раньше в цирке хоть что-нибудь бесплатно перепадало — то от имени василевса раздавались какие-нибудь сладкие пирожки, то от имени патриарха — тушки куриные.
И цирк урчал, как голодное чрево чудища морского. Впрочем, это любимое выражение Исаака Ангела, а вот и он сам — рыженький, скромненький, бородку квадратненькую подстриг, но паясничает по-прежнему, не скажи что уже пятьдесят лет.
— Отче! — стучит он в дверь личной катихумены патриарха в цирке. — Отвори, отче, есть что рассказать.
Патриарх в Византии — фигура не менее театральная, чем император. У него свой сложнейший этикет, усугубленный еще тонкостями литургической службы. У него и облачения, и свита, и система иерархического подчинения. Каматиру, который столь настойчиво добивался своего избрания в патриархи, а сам был, по натуре, человек живой, непринужденный, быстро успел патриарший образ жизни опостылеть.
— Отче! — напрасно трясет дверь катихумены Исаак Ангел. Патриаршие отроки, здоровенные, кстати, ребята, охотно объясняют, что святейший патриарх задолго до представления прибыл в цирк, забрался один в свою катихумену, а многолюдной свите велел гулять по ипподрому.
— Ну что тебе? — наконец слышится недовольный голос Каматира. — Мешаешь моим благочестивым размышлениям.
— Открой, — продолжает настаивать Исаак.
Дверь открывается, Исаак входит и видит, что патриарх отдыхает от патриаршества. Тяжеленное расшитое облачение снято и свалено в кучу. Каматир ходит босой по пушистым коврикам, сам в одной только домотканой ряске, приятный везде сквознячок.
— Вот мороженое тебе принес, — радует его Исаак, который значился у патриарха другом детства. Рык народа за стеной свидетельствует, что публика уже вся в сборе. Требуют присутствия императора на играх, хотя трижды глашатаи объявляли, что у самодержца траур по любимой дочери, принцессе Эйрини. Тогда народ требует присутствия патриарха, и робкий Каматир начинает облачаться, словно решившись выйти на трибуны, но когда рык Левиафана стихает, лень берет в нем верх и он опять опускается на скамью, тянется к фляжке.
Тогда ненасытная публика переключается на свое:
— Антиппа, Антиппа, о-ге! Где ты, непобедимый Антиппа?
Жив, значит, курилка, этот жокей Антиппа! Начинается заезд.
— Глядите, глядите, глядите, о-ге-е! Левую сильно заносит, глядите! О-о, проклятые прасины, это они подкупили наших конюших!
Бедные, вечно бесправные и вечно во всем виноватые парики, подневольные крестьяне, только один раз и только в одном месте они чувствуют себя господами положения и это место — ипподром.
— Р-р-р! — грохочет Левиафан, и сквозь его утробный рык какой-то диаконский тенорок повторяет мелко-мелко. — Пирожков нам, пирожков! Пирожков, пирожков, пирожковичей!
— Если бы это чудище, — мечтает Исаак Ангел, — да направить куда надо…
— Опять про свой заговор? — пугается Каматир. — Пожалуйста, прошу…
Исаак Ангел рассердился.
— Ты что, святой отец Каматир, забыл наши с тобой разговоры? Отделяться стал, уединяться… Теперь ты уж к нам не веревочкой привязан, твой приятель Андроник, когда узнает, что он с тобой сотворит, понимаешь?
Окончательно деморализованный патриарх, делая правдивые глаза, творит молитву, а сам, призвав служек, торопится облачиться. Рык Левиафана за стеной превосходит все мыслимые пределы, а тут люди все идут и идут в катихумену к патриарху — назначено собрание цирковой партии венетов — зеленых.
Исаак тем временем находит среди патриарших риз пергамен с гороскопом на сентябрь. Солнце в созвездии Льва, противостояние альфы Центавра и орбиты Меркурия, нельзя начинать никаких дел, опасаться общественного негодования, некий великий правитель будет низвергнут с трона.
— А вот Никита Акоминат, историк, — вспоминает Исаак Ангел, — тот как-то подсчитывал, что две трети римских императоров во всей римской истории были низвергнуты насильственным путем.
Все уже многочисленные присутствующие удивляются, а Исаак спрашивает — а где, кстати, Никита? Кто может сказать, где сей Акоминат?
Но никто точно не может ответить. Кто-то располагает сведениями, что он поехал в какое-то новокупленное имение в Пафлагонию, а кто-то язвительный замечает, что историк Никита исчезает при дворе как раз, когда назревают события…
— Так ведь он же все знал у нас с самого первого слова, — возмущается Исаак Ангел. — Это равносильно предательству!
Впрочем, Исаак быстро овладевает собой и передает вторую часть анекдота Акомината, которая состоит в том, что из числа насильственно свергнутых римских императоров добрая половина была низвергнута именно в сентябре — на Симеона Столпника.
Многие ахают, другие скептически смеются, хотя смеяться никому не охота. Положение очень опасное.
— Больше нельзя терпеть, — говорит Исаак Ангел без своего обычного шутовства и бледнеет до того, что борода из рыжей становится розовой. — Уже и так говорят, тот не Ангел, который не в тюрьме. Вчера взяли Феодорита Ангела.
— Этого-то за что? — ахнули зеленые. — Тише воды, ниже травы. Верблюд старый.
— Мне сдается, что это не Андроник виноват, — примирительно говорит патриарх, жуя засахаренные орехи. — Это Антихристофорит, ненасытное пузо!
— Ошибаетесь, святейший, — кланяется ему Исаак. — И я сейчас вам это докажу.
Исаак подходит к двери и стучит в нее трижды, как если бы, наоборот, он стучал бы оттуда. И дверь открывается, и оттуда входит собственной персоной Агиохристофорит, носящий титул первого синэтера государя, делая при этом знак сопровождающим, чтобы они за ним не входили.
Следует немая сцена. В цирке все тот же Левиафан рычит все то же: «О-о, Антиппа, стегай лошадок, мы на тебя поставили!» А присутствующие главари венетов думают только об одном — под какую бы скамейку забраться, чтобы улизнуть от этого поросячьего, неумолимого, предательского взгляда Агиохристофорита.
А тот пускается в рассказывание какой-то басни, как жил-был шакал, как все принимали его за льва, как даже сделали царем зверей. Один же пес служил ему верно и честно, потому что, увы, верил, что он не шакал, а лев. Но вот наступил час прозренья…
— Хм! — сказал патриарх, почесав бороду. — Ты говори прямо, ты, что ли, этот пес? А кто же, по-твоему, тот шакал? Не василевс ли? Это к чему же ты, почтеннейший, нас зовешь?
— Ясно одно, — успокоил всех Исаак. — Господин Агиохристофорит здесь и господин Агиохристофорит за нас. При новом правительстве господин Агиохристофорит вновь займет пост главного министра.
Все недоверчиво поглядели на пышущую здоровьем круглую физиономию Агиохристофорита — клубника со сливками!
— Ждать больше нельзя, — управитель казначейства Лахана, которого Андроник раз по пять на дню публично обзывал продажной шкурой, встал, призывая всех ко вниманию. — Для чего мы собрались здесь? Он хочет всех истребить, и не только Ангелов. У меня есть точные сведения, готов указ заменить Дадиврина, начальника ликторов, — он указал в сторону молча сидящего насупленного Дадиврина. — Знаете, кто его заменит?
Все бороды уставились в спокойное, рябоватое от перенесенной когда-то оспы лицо Лаханы.
— Дионисий, синэтер.
— Быть того не может! — разом вздохнули венеты. Кто плохо слышал, приставлял к уху ладонь, потому что левиафановская буря разыгрывалась все сильнее.
— Это тот, который с того света? — спрашивали одни.
— Это тот, который оборотень у чародея, у Сикидита? — осведомлялись другие.
— Это тот, который императорские ризы на себя примерял?
Обратились за разъяснениями к Агиохристофориту, но жирный боров, всегда реальный в суждениях, на сей раз нес неразбериху.
— Надо спешить! — волновались венеты, пугливые, как божьи коровки. Ясно, теперь все пути отрезаны, им остается только одно — спешить!