Том 2. Белая гвардия - Михаил Булгаков

Согласен ли 1-й Художественный театр в договор по поводу пьесы включить следующие безоговорочные пункты:

1. Постановка только на Большой сцене.

2. В этом сезоне (март 1926).

3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы.

В случае если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешение считать отрицательный ответ за знак, что пьеса „Белая гвардия“ — свободна»

(Музей MXAT, № 17452).

Реакция театра была оперативной, ибо пьеса понравилась и актерам, и режиссерам. 16 октября репертуарно-художествениая коллегия МХАТа приняла следующее решение: «Признать возможным согласиться на требование автора относительно характера переработки пьесы и на то, чтобы она шла на Большей сцене» (см.: Марков П. А. В Художественном театре. Книга завлита. М., 1976. Раздел «Материалы и документы»). Такое решение устроило и автора, и театр, ибо оно было разумно компромиссным. В своих воспоминаниях П. А. Марков удачно сформулировал те проблемы, которые возникли с первой редакцией пьесы «Белая гвардия»: «М. А. Булгаков, который впоследствии строил пьесы виртуозно, первоначально в инсценировке „Белой гвардии“ слепо шел за романом, и уже в работе с театром постепенно возникала стройная и ясная театральная композиция „Дней Турбиных“» (Марков Л. А. С. 26). 21 октября состоялось первоначальное распределение ролей…

Булгаков прекрасно понимал, что пьесу необходимо прежде всего изменить структурно, «ужать». Без потерь, конечно, обойтись было нельзя. Кроме того, требовалось изъять из текста прямые выпады против здравствующих руководителей государства (слишком часто в пьесе упоминалось имя Троцкого). Более двух месяцев потребовалось ему для создания новой редакции пьесы — второй. Позже, диктуя П. С. Попову отрывочные биографические заметки, Булгаков кое-что ценное сказал и о работе над пьесой «Белая гвардия», в частности, такое: «Слил в пьесе фигуру Най-Турса и Алексея для большей отчетливости. Най-Турс — образ отдаленный, отвлеченный. Идеал русского офицерства. Каким бы должен был быть в моем представлении русский офицер… Скоропадского видел однажды. На создание образа в пьесе это не отразилось. В Лариосике слились образы трех лиц. Элемент „чеховщины“ находился в одном из прототипов… Сны играют для меня исключительную роль… Сцена в гимназии (в романе) написана мною в одну ночь… В здании гимназии в 1918 г. бывал неоднократно. 14 декабря был на улицах Киева. Пережил близкое тому, что имеется в романе…» (ОР РГБ, ф. 218, № 1269, ед. хр. 6, л. 3–5).

О том, с каким напряжением работал Булгаков над второй редакцией пьесы, можно судить по его письму писательнице С. Федорченко от 24 ноября 1925 г.: «…Я погребен под пьесой со звучным названием. От меня осталась одна тень, каковую можно будет показывать в виде бесплатного приложения к означенной пьесе» (Москва. 1987. № 8. С. 53).

В январе 1926 г. Булгаков представил вторую редакцию пьесы в Художественный театр. Текст был переработан и значительно сокращен, из пятиактной пьеса превратилась в четырехактную. Но, как отмечал сам автор, вторая редакция была очень близка к первой по содержанию. По мнению многих специалистов, именно эта редакция должна быть признана канонической, поскольку она более всего отвечала авторским замыслам. Но этот вопрос остается довольно спорным по многим причинам, о которых целесообразнее говорить в специальных исследованиях.

Началась настоящая театральная работа с пьесой, о которой многие ее участники вспоминали с восхищением. М. Яншин (Лариосик): «Все участники спектакля настолько хорошо собственной кожей и нервами чувствовали события и жизнь, которую описал Булгаков, настолько близко и живо было в памяти тревожное и бурное время гражданской войны, что атмосфера спектакля, ритм его, самочувствие каждого героя пьесы рождались как бы сами собой, рождались от самой жизни» (Мастерство режиссера. М., 1956. С. 170). П. Марков: «Когда возвращаешься воспоминаниями к „Дням Турбиных“ и к первому появлению Булгакова в Художественном театре, то эти воспоминания не только для меня, но и для всех моих товарищей остаются одними из лучших: это была весна молодого советского Художественного театра. Ведь, по чести говоря, „Дни Турбиных“ стали своего рода новой „Чайкой“ Художественного театра… „Дни Турбиных“ родились из романа „Белая гвардия“. Этот огромный роман был наполнен такой же взрывчатой силой, какой был полон сам Булгаков… Он не просто присутствовал на репетициях — он ставил пьесу» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 239–240).

Режиссером спектакля был определен И. Судаков. Алексея Турбина репетировал Николай Хмелев, игрой которого впоследствии так был увлечен Сталин, роль Мышлаевского готовил Б. Добронравов. Была привлечена к репетициям молодежь (М. Яншин, Е. Соколова, М. Прудкин, И. Кудрявцев и др.), впоследствии ставшая блестящей сменой великому поколению актеров прошлого.

Но все это было впереди, весною же 1926 г. после напряженных репетиций спектакль (первых два акта) был показан К. С. Станиславскому. Вот сухие, но точные строки из «Дневника репетиций»: «К. С., просмотрев два акта пьесы, сказал, что пьеса стоит на верном пути: очень понравилась „Гимназия“ и „Петлюровская сцена“. Хвалил некоторых исполнителей и сделанную работу считает важной, удачной и нужной… К. С. воодушевил всех на продолжение работы в быстром, бодром темпе по намеченному пути» (Москва. 1987. № 8. С. 55).

А вот как все это представилось тогдашнему завлиту МХАТа Павлу Маркову: «Станиславский был одним из самых непосредственных зрителей. На показе „Турбиных“ он открыто смеялся, плакал, внимательно следил за действием, грыз по обыкновению руку, сбрасывал пенсне, вытирая платком слезы, — одним словом, он полностью жил спектаклем» (Марков П. А. С. 229).

Это было короткое счастливое время внутренней творческой жизни Художественного театра. К. С. Станиславский с увлечением принимал участие в репетициях пьесы, и по его советам ставились некоторые сцены спектакля (например, сцена в Турбинской квартире, когда раненый Николка сообщает о гибели Алексея). Великий режиссер надолго запомнил время совместной работы с Булгаковым и потом часто характеризовал его как прекрасного режиссера и потенциального актера. Так, 4 сентября 1930 г. он писал самому Булгакову: «Дорогой и милый Михаил Афанасьевич! Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр! (Это после погрома, устроенного писателю в 1928–1930 гг.! — В. Л.). Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях „Турбиных“, и я тогда почувствовал в Вас — режиссера (а может быть, и артиста?!)». В те же дни Станиславский, указывая на Булгакова тогдашнему директору МХАТа М. С. Гейтцу, подсказывал: «Вот из него может выйти режиссер. Он не только литератор, но он и актер. Сужу по тому, как он показывал актерам на репетициях „Турбиных“. Собственно — он поставил их, по крайней мере дал те блестки, которые сверкали и создали успех спектаклю». И еще через несколько лет Станиславский в письме режиссеру В. Г. Сахновскому утверждал, что вся «внутренняя линия» в спектакле «Дни Турбиных» принадлежит Булгакову (см.: Булгаков М. Дневник. Письма. 1914–1940. М., 1997. С. 238; Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 167–168).

И нельзя не отметить еще один чрезвычайно важный факт в творческой биографии писателя, о котором почему-то нигде ничего не написано. В марте 1926 г. Художественный театр заключил договор с Булгаковым на инсценировку «Собачьего сердца»! Таким образом, МХАТ решил поставить сразу две пьесы Булгакова самого острейшего для того времени содержания. Можно предположить, что именно этот факт (договор на инсценировку запрещенной неопубликованной повести!) привлек внимание органов политического сыска и идеологического контроля, и с этого момента они стали вторгаться в процесс создания пьесы «Белая гвардия» (договор на инсценировку «Собачьего сердца» был аннулирован по взаимному согласию автора и театра; что причиной этому была политическая подоплека — нет никаких сомнений).

7 мая 1926 г. сотрудники ОГПУ проводят обыск на квартире Булгаковых и изымают рукописи «Собачьего сердца» (!) и дневника писателя, имевшего название «Под пятой». Обыску предшествовала большая агентурная работа, в результате которой Булгаков был признан чрезвычайно опасной фигурой с политической точки зрения.

В связи с этим и была поставлена задача недопустить постановку булгаковских пьес в театрах Москвы и прежде всего, конечно, его «Белой гвардии» в Художественном театре (см.: том «Дневники. Письма» наст. Собр. сочинений).

Давление оказывалось и на Булгакова (обыск, слежки, доносы), и на театр (требования органов политического сыска через Репертком о прекращении репетиций «Белой гвардии»). Вновь возобновились заседания репертуарно-художественной коллегии МХАТа, на которых стали дебатироваться вопросы о названии пьесы, о необходимости новых сокращений и т. д. Чтобы прекратить эту инициированную извне возню, Булгаков 4 июня 1926 г. написал в Совет и Дирекцию Художественного театра исключительно резкое заявление следующего содержания: