Звезда королевы - Елена Арсеньева

Ничуть не бывало. Повертев бумагу в руках, Корф кивнул:

— Симпатические чернила, я так и думал. И, верно, зеленые — судя по цвету тюльпана. Значит, надо нагревать. А это что такое? Вы что, пытались сами нагревать и сожгли?.. — Он задохнулся от ярости.

Мария гневно сверкнула очами — как он смеет кричать на нее, пусть даже и шепотом! Как он смел… как смел сразу догадаться о чернилах?!

— Это она успела сжечь, — с трудом справившись с собою, проговорила Мария. — Все, что я смогла выхватить из огня, — у вас в руках.

— Текст пропадал? — отрывисто спросил Корф.

Мария кивнула.

— Отлично! Значит, я прочту написанное, а потом лист остынет, — и баронесса ничего не узнает! — Он взял один из листков и поднес его к свече, как вдруг Мария, осененная внезапной догадкой, схватила его за руку.

— В чем дело? — огрызнулся Корф. — И что вы здесь до сих пор стоите? Бегите в зал, да поскорее: Этта Палм востра, как нож, все видит, все замечает, — ваше отсутствие тоже может быть замечено…

— Вот именно, все замечает! — перебила Мария. — Даже когда текст исчезает, на бумаге остаются шероховатые полосы. На ощупь их сразу чувствуешь, баронесса тотчас догадается, что здесь кто-то был, кто-то читал ее письмо.

Корф замер, нахмурился:

— Вот незадача… Не нагрев бумагу, письма не прочтешь, а нагревать, выходит, нельзя? И с собою не возьмешь, чтобы прочесть в лаборатории: если Этта заметит пропажу, письма Мунника утратят всякую ценность, англичане просто-напросто придумают что-то другое. О Господи! Эй, эй, что это вы задумали?

Последнее восклицание относилось к Марии, которая вдруг бросилась к стене и принялась снимать голландский пейзаж — акварель в рамке и под стеклом — на английский манер.

— Не мешайте, — отмахнулась Мария. — Можете вытащить стекло так, чтобы не повредить рамку?

— Да зачем вам?! — изумился Корф.

Но Мария сперва сняла вторую висевшую рядом акварель и лишь после этого сочла нужным пояснить:

— Я вспомнила: если бумагу, исписанную симпатическими чернилами, поместить между пластинами стекла, сильно прижать, а потом подержать на ярком свете, написанное можно будет прочесть, а вреда бумаге мы не нанесем.

«Мы…» Ее в краску бросило при этом нечаянно вырвавшемся, таком многозначительном слове, однако Корф, кажется, и не заметил ничего особенного — только недоверчиво поднял брови:

— Вы что же, знаете химию?

— Ой, давайте скорее, скорее же… — Мария с трудом подавила раздражение.

Как он удивился! Кем же он ее считает? Полной идиоткой? Интересно, какую гримасу скорчил бы барон, когда бы вдруг оказалось, что и Николь знает химию? Это, конечно, невероятно, однако…

При мысли о Николь настроение у Марии вовсе испортилось.

— Мне и в самом деле пора идти, — сказала она. — Вы уж тут сами как-нибудь…

— Что?! — шепотом возопил Корф. — У меня ведь не четыре руки! Держите стекла как можно крепче, а я буду читать.

Ничего не поделаешь, пришлось повиноваться. Не прошло и минуты, как поверхность листа покрылась бледно-зелеными ровными строчками. Текст был едва заметен, однако Корф велел Марии отодвинуть свечи подальше, опасаясь повредить бумагу, — и принялся читать, щурясь, сосредоточенно шевеля губами и порою прикрывая глаза рукой. Мария не могла видеть, что там написано, однако, судя по изумленно-сосредоточенному лицу Корфа, он находил для себя много важного и интересного. Пробежав глазами один листок, Корф принялся за другой.

— Неужели вы что-то запомнили? — недоверчиво спросила Мария и была поражена печалью, промелькнувшей в синих глазах Корфа.

— У меня абсолютная память. Я могу любую книгу запомнить от корки до корки, прочитав лишь единожды. И потом немалые усилия приходится прилагать, чтобы забыть ее. Случается и такое, что забыть невозможно…

Он вновь обратился к чтению, а Мария стояла, будто окаменевшая, ощущая лишь свое безмерное одиночество.

— Ну, вот и все, — проговорил наконец Корф, разнимая стекла. — Теперь я вставлю на место акварели, а вы уходите побыстрее. И постарайтесь появиться в зале незаметно, не привлекая к себе внимания. Затеряйтесь в толпе…

— Ну да, я постараюсь не сорвать с петель дверь или не уронить ненароком клавикорды, — огрызнулась Мария.

Корф, насупившись, склонился над акварелями. Ох, ну почему, почему они должны разговаривать друг с другом в таком тоне?! Мария едва сдержала слезы.

Она сложила аккуратной стопочкой «чистые» листы, только сейчас сообразив, почему они были так немилосердно согнуты, — чтобы поместились в ридикюле! Затем поставила на место подсвечники и сунула ридикюль под подушку кресла, с отвращением взглянув на «могущество» Шивы. Счастье, что барон не увидел распутной картинки: едва ли она вызвала бы в его «абсолютной памяти» приятные воспоминания о «шалостях» жены.

— Идите же! — прошептал Корф, вешая акварели.

— Рада бы, да не могу, — усмехнулась Мария. — Мне предстоит закрыть за вами окно. Вам вряд ли удастся задвинуть изнутри задвижки, когда будете сидеть на дереве.

— О, черт! — Корф хлопнул себя ладонью по лбу.

«Жаль, что не кулаком, — мысленно усмехнулась Мария. — Глядишь, немного поотшибло бы твою абсолютную память!»

Тут она еще кое-что вспомнила и, подбежав к камину, сунула в уголья тот самый клочок с подписью Мунника. Исчезнувший было текст медленно проявился вновь.

— Что это вы делаете? — раздался голос Корфа, и Мария, оглянувшись, наконец-то нашла на его лице то самое выражение полнейшего недоумения, которое уж отчаялась увидать. Чувствуя себя за многое вознагражденной, она лишь презрительно передернула плечами, не удостоив барона ответом: хороши будут они оба, если баронесса, воротясь, найдет обрывок брошенного в огонь письма лежащим на столе!

— Ах, да! — снова хлопнул себя по лбу Корф, и Мария не удержалась от злорадного смешка.

На том они и расстались. Как два врага, временно заключившие перемирие, однако ни на миг не забывавшие, что находятся в состоянии войны.

Когда Мария подошла к двери, ведущей в гостиную, она с изумлением услыхала, что часы бьют восемь раз. Неужто всего двадцать минут назад она покинула гостиную? Господи, кажется, год, ну, месяц сомнений, мучений, терзаний миновал! И слава Богу, что время имеет свойство растягиваться и сжиматься: есть надежда, что никто не заметит ее отсутствия…

Не тут-то было! Первым, кого увидела Мария, проскользнув в гостиную, был Сильвестр. Он только что усадил свою ослепительную сестру в золоченые кресла и намеревался присесть возле нее на столь же роскошный стул, как вдруг бросил нечаянный взор на дверь — и увидел Марию. Лицо его вспыхнуло полымем, он покачнулся — и плюхнулся мимо стула, который с грохотом рухнул рядом, истошно залаяли три болонские собачки, доселе мирным, пушистым клубком спавшие в уголке, а Сильвестр, и сидя в нелепой позе на полу, все не сводил зачарованного взора с Марии, словно она была змеей, а он — загипнотизированной лягушкой. Всполошенная публика невольно проследила за направлением его страстного взгляда, и всяк увидел Марию, которая замерла на пороге, вцепившись в ручку двери, так что теперь только полнейший идиот не сообразил бы, что одна из гостий куда-то выходила… куда? И зачем?