Дети - Наоми Френкель

Но теперь она не пошла из-за голоса дяди Альфреда, который всегда слышался ей ясно. Странно, всегда она слышит голос дяди Альфреда в жилище Нахмана. Глаза перешли на стишок о лягушке, который начертал в детстве на стене Александр. Темнота в комнате немного скрадывала буквы. Но она ясно читала слова дяди Альфреда: «Отделяющий между буднями и святым, между светом и тьмой, между Израилем и народами». Недалеко от стишка на стене висели два флага, найденные в одном из брошенных домов: черно-бело-красный флаг германского кайзера и бело-голубой Израиля. с «магендавидом». До сих пор ей не мешало содружество этих двух флагов, почти касающихся друг друга. Неожиданно это соседство вызвало в ней чувство отторжения. Вместо того, чтобы вернуться в подразделение, как об этом просил ее Нахман, она опустилась рядом с ним на скамью. Прислушиваясь в своей душе к бормотанию дяди Альфреда, собрала все силы, чтобы восстать против Нахмана, и всего, что он ей сказал.

– Почему ты повесил наш флаг рядом с флагом кайзера, знаменем черной реакции?

– Потому что так я их нашел, в старом шкафу, рядом. И это не просто так. Это символ жизни и духа евреев, живущих здесь за высокими стенами, с кустами пахучей сирени. Они были замкнуты в мире строгих заповедей. Евреи, верные себе, но и верные германскому кайзеру. Грянула большая война, послали они сыновей умирать за него. Но сыновья восстали и прорвали стену, вырвались из замкнутого мира отцов. Два флага – знамя верности отцов и знамя восстания сыновей.

– ... Отделяющий тьму от света, Израиль от народов, – не отпускал ее голос дяди Альфреда. Флаги все еще замышляли действия в окутывающей их темноте.

– Но это неправильно. И некрасиво. – вырвался у нее крик.

Сквозь завывание вьюги, из темноты снаружи раздалось множество голосов. Улица за окном наполнилась членами Движения. Все вышли, услышав сигнал трубы призывающей на смотр.

Она подошла к окну. Нахман остался сидеть на скамье. Прижалась лицом к стеклу. На улице танцующие члены кибуца образовали большое кольцо вокруг старого ореха. Командует Зерах, и кольцо начинает двигаться. Кольцо танцующих окружает кольцо факельщиков. Огненные пальцы факелов тянутся к раскидистому старому ореху. Соединились пальцы огня с пальцами голых ветвей, образовав некий шатер, выстроенный из огня и темноты, покрывающий танцоров, соединяющих пальцы как в благословении коэнов – священников древнего Иерусалимского Храма.

Это зрелище улучшило настроение Иоанны. С радостью она повернула лицо к Нахману, пытаясь притянуть его окну, чтобы вместе любоваться волшебству танца и света. Но Нахман сидел на скамье согнутой тенью над книгой, отделенный от нее и от танцующих за окном.

– Нахман, почему ты такой?

– Иди, танцуй со всеми, Иоанна.

Снова она не пошла. Он говорил с трудом. Лицо его было хмурым. Она не нашла в себе душевных сил оставить его одиноко и печально сидящим на скамье. Но так была прикована к происходящему за окном, что не ощутила того, что Нахман перестал читать, а смотрел ей в спину.

«...Почему я такой? Как это можно понять? Это ведь единственная в своем роде мечта, к которой не могу никого приобщить. Я ведь сюда сбежал от своей семьи, и здесь все изменилось. Тут, среди опустошенных безжизненных домов, за высокой стеной. Тут я не был отделен от семьи, которую терпеть не мог. Тут у меня возникли новые кровные связи, тесные, более глубокие, чем когда-либо. Все, что было во мне от отцов, вернулось из глубины лет. Я больше не халуц, готовящийся к жизни на земле Обетованной. Я халуц между стенами гетто. Все, что я считал принадлежащим мне по личному праву, принадлежит и им. Мы вернулись, чтобы быть просто плотью, живущей страстью освобождения, пульсирующей в моем сердце, по праву которой я – халуц, страсти, стучащей в сердцах моих отцов. Увидев, как они сбились с пути, я с отвращением сбежал от них. Не было в них бесовского духа, как я полагал, а была только страсть – моя сильнейшая тяга к освобождению. Эта страсть сделала из отца семейства, отдалившегося от всех, несчастного, адепта лже-мессии, Она сделала прадеда нарушителем заповедей и поклоняющимся идолам. Она сделала деда верящим в эмансипацию. Та же вера сделала отца верящим во всяческие новые общественные и политические теории. Она же сделала меня халуцем. Пока я видел себя халуцем в пространствах свободы, я был отделен от них и ничего не понимал. Но здесь, как халуц между стенами, я стал одним из них. Я понял суть жизни в замкнутых стенах гетто, стенах законов, ограничений и отказов. Жажда освобождения дала возможность открыть великое – отвращение к закрытым стенам, готовность к жертвенности, ко всем тем высоким качествам, широкий спектр которых сделал нас легкой добычей всех теорий и течений, каждого вождя и мессии, провозглашавшего конец времен. Только начинает мерцать молния освобождения, слышится на горизонте дальний гром свободы, мы тут же вырываемся из стен, замыкающих нас, – в сторону областей свободы. Не буду же я рассказывать ей о длительном диалоге, который я веду здесь, между брошенными домами, с моими несчастными предками? Не скажу же я ей, что хочу сбежать от их судьбы, чтобы их страсти не вели меня, в тусклую трясину, что из-за этого остерегаюсь воспевать освобождение. Как мне объяснить дорогой этой девочке, душа которой тоже рвется к освобождению, что это еще, по сути, и не освобождение, что надо хорошо проверить путь освобождения к свободе – не ведет ли он в трясину».

– Нахман, иди, посмотри, как это красиво! Танцуют с факелами, Нахман.

Внезапно он перестал сопротивляться и пошел к ней. Факельщики, которые о сих пор стояли вне круга танцоров, прорвали круг, образовав огненное кольцо вокруг старого ореха, а все остальные члены кибуца замкнули их внешним кольцом.

Факелы взлетали вверх, и огонь складывал в пространстве улицы мозаику из тени и света. Все остальные члены Движения стояли и пели, обращаясь к танцующим факельщикам: «...И вы черпали воду с радостью из источников спасения!»

– Действительно, красиво, – сказал Нахман, – как световой ковер.

Он все еще был погружен в немой диалог с девочкой. Тяжесть его голоса заставила ее обратить взгляд на танцоров.

– Нет, Нахман, не как световой ковер, а как искры света в кромешной тьме.

И снова вернулся в ее душу голос дяди Альфреда, она слышала, как он говорил:

– Как искры святости в море скверны.

– Иоанна, – трепет прошел по его лицу, – что ты сейчас сказала? – И он наклонил к ней голову. – Кто рассказал тебе об искрах святости в море скверны?

– Мой дядя Альфред сказал это однажды членам общества почитателей Гете на встрече в нашем доме. Он еще сказал им тогда, что нисхождение – во имя подъема. Следует спуститься в скверну, чтобы спасти оттуда искры святости.

– Он сказал это по отношению к Гете?

– Нет, Нахман, со времени смерти моего отца, больше на встречах общества Гете не говорят о Гете. Они говорят лишь о Гитлере.

Он оставил Иоанну, словно хотел от нее сбежать, вернулся на скамью, но книгу больше не читал. Швырнул ее и попал в коробку с духами. Сумрак в комнате отделил девочку от Нахмана и скрыл от нее скорбное выражение его лица. Она почувствовала неожиданно, что без Нахмана мир ее, по меркам руководителя празднования Хануки, на котором ее провозгласили героиней, сильно бы сократился. Она пересекла комнату и протянула ему порванное платье:

– Нахман, я расскажу тебе все, как есть! – прореха на платье увеличилась, и она прятала его за спиной. – Когда дядя Альфред говорил со мной после встречи с почитателями Гете, я попросила его, чтобы он объяснил мне, ибо не все поняла. И тогда он рассказал мне легенду, в общем-то, религиозную легенду, Нахман, но очень красивую, ты хочешь ее послушать?

Он не ответил, лишь едва кивнул головой. И она рассказала:

– Когда Бог построил мир, Он вынужден был себя сжать, уменьшиться, чтобы освободить место для мира. И тогда выпал из Его рук сосуд, который был до краев заполнен святостью. Сосуд разбился, и святость упала в мир, искры святости разлетелись по всему миру, и часть их попала в большое болото скверны. По сути, болото должно было иссушиться, ибо искры святости это искры огня. Но болото не иссушилось. И это, несмотря на искры святости, которые укрепили это болото. Дядя Альфред объяснил мне, что если хотят спасти святость, упавшую из сосуда Бога в болото, нет другого выхода, как спуститься в скверну и собрать эти, потерянные в нем, искры. Если кто-то осмелится, если найдется герой, который спустится в это ужасное болото, извлечь оттуда искры святости, тогда болото иссушится, а скверна рухнет и исчезнет.

Тишина воцарилась в комнате, та самая тишина, в которой протекали их ясные понятные беседы. Ей показалось, что дядя Альфред положил свою руку на руку Нахмана, но Нахман сказал:

– Твой дядя не прав.

– Может быть, – согласилась она, хотя в голосе ее мелькнули панические нотки. Словно это ее рука – в руке Нахмана.