Век дракона (сборник) - Владимир Гусев

И вот они плясали, а я смотрела.

Первой слева была Вера Каманина, у нее маленькая дочка и ей сейчас ехать на другой конец города. Второй была Люда, она тоже живет в каких-то трущобах. Третьей — Наташа, она хоть и толстушка, но молоденькая и хорошенькая, я понимаю, как мужчинам нравятся такие симпомпончики. Четвертой — Алка Зайчиха, ее я взяла в группу на свой страх и риск, без медицинской справки, и вот она явственно задыхается, но не желает сходить с дистанции, скачет — только большие груди подскакивают. Пятой была Надя, за ней однажды увязался пьяный и чуть на тренировку не вломился. Я спросила — а что же не убежала? Ведь убежать от пьяного — плевое дело! И она застеснялась. Мои бегемотицы стесняются бегать, ей-богу! Они твердо знают, что бегают комично! Черт бы их, дур, побрал!

Я быстро оборвала канкан и отмотала назад пленку.

— А ну, еще раз! Быстрее! Быстрее!

Они скакали, а мне было страшно на них смотреть — ведь если за ними погонится сволочь, у них не хватит дыхалки, чтобы убежать, не хватит силы и сноровки, чтобы как следует двинуть ногой! Это же — команда обреченных!..

— Ноги выше поднимайте! Колени — выше! До плеча! Еще!

Я подхватила Веру под локоть и задала им жару! Я плясала вместе с ними, пока сама не облилась потом. Когда опомнилась — половина бегемотиц уже сошли с дистанции и стояли с ошалелыми глазами.

— Еще три круга бегом! Пошли!

Уже без всякой музыки я гнала их по залу, гнала жестоко, и по четвертому, и по пятому кругу. Они тяжело топали за спиной. Я увеличила скорость. Странно, но никто не отстал. И тогда я перешла на шаг, вышла на середину и показала им серию упражнений на расслабление.

Да. Оказывается, бывают и такие истерики.

А Сонька на следующий день категорически отказалась идти в милицию.

— Они же мне не верят! — объявила она. И возразить было нечего.

Разве что утешить — успокойся, мне они тоже не верят.

Во мне зрела ярость — не та пылкая, охватившая меня, когда я узнала про Сонькину беду, а тяжелая, густая, гуляющая по мне с током крови, растекающаяся под кожей. Ярость, обретшая плоть. Ставшая яростью кровь.

Так я ее чувствовала.

Кровь — живое существо. Со своим нравом. Кто-то уживается с собаками и кошками. Ничего, умилительного. Мне предстояло теперь ужиться с собственной кровью.

Когда на кладбище забрел лесничий Илларион, одна только Жизель знала степень его вины перед ней. Прочие виллисы знали одно — он предал, и он повинен смерти. То есть проступок и кара в чистом виде, без подробностей.

Белое облако окружило его, а он изнемогал в танце. Кабриоль, падение… Встал, подскочил высоко… кабриоль, падение… И музыка — воплощенный страшный суд.

Но в этом ли справедливость? И есть ли в единстве “вина — кара” место для чего-то третьего?

Ведь такого же предателя Альберта Жизель пощадила и спасла. Спасла от справедливости. Собой прикрыла, рассказала беспристрастному суду повесть о своей любви к нему и тянула время до утреннего благовеста.

Как пересекаются эти две ниточки, из которых одна связывает проступок и кару, а другая — справедливость и милосердие. И может ли милосердие стать той силой света, которая исцелит нас, грешных?

Настал вторник.

Я отправилась на шабаш.

Оделась я сообразно тамошним вкусам — в единственное свое элегантное платье (купленное непонятно зачем три года назад и впервые добытое из глубин шкафа), в лаковые лодочки (а вот обувь — моя слабость, у меня шесть пар изящных туфелек, не считая босоножек, и во всех я могу танцевать без устали, такие они легкие и удобные!), волосы украсила пряжкой из искусственного жемчуга (Сонька купить заставила).

Вообще у меня есть красивые платья, даже нарядные платья, но элегантность мне противопоказана. При моей странной, если не отталкивающей физиономии и гладко зачесанных, собранных в узел волосах натягивать английский костюм равносильно самоубийству. Нет, я никого не собираюсь пленять, но нагонять холод на окружающих я тоже не хочу.

С собой я взяла покупной тортик и коробку пирожных. Мне красиво увязали их вместе, чтобы нести за бантик. Со стороны поглядеть — припозднилась элегантная женщина, стучит каблучками по асфальту, торопится в гости в приличный дом, вот же — не бутылку тащит, а сладости. А это она на ведьмовский шабаш направляется.

Анна Анатольевна встретила меня без эмоций. Одной неудачливой ведьмой за столом больше, одной меньше — какая ей разница? Лишний голос в хоре на кулинарные темы. Она была в другом, тоже весьма пристойном, даже изысканном платье с драпировками по левому боку, которые она еще могла себе позволить. И прическу сделала иную — чуть покороче, с напуском на лоб.

Другие тоже отличились туалетами — кроме бабы Стаей. Та была в домашнем фланелевом платьице самого старушечьего покроя и расцветки, что-то вроде мелких цветочков и ромбиков по коричневатому немаркому фону. Баба Стася явно пренебрегала здешним ритуалом.

— Уже? — шепотом спросила она меня, а я, естественно, села рядом с ней.

— Что — уже?

— Сбылось?

— Нет еще.

— Так что же ты сюда приперлась? — сердито спросила она.

Мне это даже понравилось.

— Бабушка, я Зелиала видела, — прошептала я ей на ухо.

— Ну! — обрадовалась моя замечательная бабуся. — А ну, на кухню, на кухню! Там все расскажешь!

Мы выбрались из-за стола.

И я ей рассказала действительно все — про поединок демонов над свежей могилой, про странные разговоры об ангеле справедливости, про договор и, наконец, про то, что я в растерянности — знала, что милиция нам с Сонькой не поможет, а сама и рада бы, но не представляю, с какого конца взяться за дело.

Баба Стася заставила меня еще раз и с подробностями рассказать всю Сонькину историю и описать место действия.

— Проще простого! — авторитетно объявила она, подумав с минуту. — Живут в том доме старухи аль нет?

— Какие старухи? — изумилась я.

— А бабкины ровесницы.

— Какой еще бабки?

— Не соскучишься с тобой, подружка, — совершенно по-молодому преподнесла мне баба Стася. — Сони твоей семья как разменялась? Добрые люди бабушку к себе век доживать взяли, а в ту квартиру Соня вселилась, ведь так?

— Поняла, поняла! — обрадовалась я. — Только как мне тех старушек допрашивать? У меня ведь такого права нет.

— Допрашивать, права нет! — передразнила меня баба Стася. — Экие у тебя слова нечеловеческие. А мы их не допрашивать, а попросту спросим. Ведь знают же они, с кем соседка встречалась, кто к ней в гости ходил, а иным часом и жил у нее. Все на квартире завязано, помяни мое слово. Соня твоя никому, пигалица, не нужна.