Первые шаги - Татьяна Назарова

— Ой, до чего же Липочка на нашу Зинаиду походит! — негромко сказала Наталья своей соседке, вызвав смех окружающих.

Младшая сноха бросила на нее возмущенный взгляд; впрочем, у Натальи эти слова вырвались непреднамеренно.

Действительно, гример постарался, сделал Валю похожей на Зинаиду Антоновну. Дмитрий играл роль приказчика-жениха и был загримирован под Павла Мурашева. Скопировать в спектакле зятя Самонова с женой была его идея. Много часов провел он в купеческом клубе, изучая мимику, повадки, интонации и жесты Павла.

В результате на сцене жил, мошенничал Павел Мурашев. Слова Никитина и Натальи Мурашевой быстро стали известны всем зрителям, и каждая реплика жениха с невестой, а затем супругов вызывала неудержимый хохот в зале в первую очередь именно этой схожестью.

Павел пытался принять скучающий вид, но багровое лицо выдавало его ярость. Зина едва сдерживалась, чтоб не заплакать, а Аким и Наталья вместе со всеми аплодировали молодым артистам.

Если и до спектакля Павел понял, какая большая разница торговать с тестем или одному, то после публичного осмеяния ему на каждом шагу пришлось ощущать это еще сильнее. Каждый чуть не в глаза называл мошенником. Он чувствовал себя затравленным зверем и бешено злился на всех, особенно на братьев.

То, что Аким не сделал скандала, он объяснил себе влиянием Демьяна и возненавидел его. Второй раз молчун перешел дорогу… Но еще большую ненависть питал Павел к Акиму, хотя тот перед ним не был виноват.

Павел, по существу, уже стал второразрядным купцом и не имел другого кредита, как только в банке. Аким, с помощью Никитина, стал выше его.

Запершись в кабинете, Павел сидел часами молча за столом, не откликаясь на зов жены: свое пренебрежение к Зине он теперь не скрывал. Что делать дальше? Он перебрал десятки вариантов, тотчас же отвергая каждый.

Первая мысль у него была — кинуть Зинаиду, захватить весь капитал, взять Аксюту и скрыться навсегда отсюда. «С ней бы нажил большие капиталы в любом месте. Но у нее двое детей от Кирюшки», — думал он, стараясь забыть главное: что никогда она на это не согласится, Аксюта при встрече с ним отворачивалась. «Да ведь и у меня есть сын», — мелькнуло под конец.

Как ни желанен был подобный выход, Павел скоро перестал о нем думать и с тех пор почувствовал к Аксюте ненависть. «Она обманывала меня еще в девках», — убеждал он себя, стараясь побороть страсть.

В конце концов он пришел к выводу, что в его положении есть только два пути: помириться с тестем и вновь стать его компаньоном или немедленно уехать в Петропавловск, а лучше куда подальше — в Петропавловске может вредить Аким.

Облокотившись на письменный стол и сдавливая виски, Павел старался спокойно и холодно решить, какой же из них лучше.

Мириться с тестем — придется признать себя виновным, вернуть Акиму сто тысяч, предложить тестю тридцать, тогда останется двести с хвостиком, но будет возможность быстро наживать и пользоваться прежним почетом. «Но возвращать капитал Акиму…» Павла передернуло от ненависти.

Уехать… но куда? Убытки при переезде понесет большие, и где, кроме Акмолинска и Петропавловска, найдешь такие бешеные барыши. Потом — везде есть свои богатые купцы, разве они дадут дорогу новичку…

Витя Осоков уже не состоял в артели Мохова. По совету Антоныча, он сам организовал артель возчиков в тридцать подвод, подобрал людей, которых в будущем надеялся вовлечь в революционную работу. Никаких процентов за ручательство он не брал, и возить они стали медь со Спасского завода в Петропавловск, захватывая на обратном пути груз для мелких торговцев.

В артель вошел и Митрофан Саввич Романов. Возчики доверяли друг другу и, будучи однолошадниками, обычно делили работу: один рейс на всех лошадях ехала половина хозяев, другой — вторая, а заработок делили поровну. Такой порядок давал людям отдых и возможность справиться с домашними делами. Возглавляли по очереди Романов и Виктор. Они же были связными между подпольными организациями Петропавловска, Акмолинска и Успенского рудника.

Топоркову и по-прежнему неуловимому Трофиму Мокотину удалось организовать небольшие подпольные организации на Спасском заводе и в Караганде. Связными между новыми организациями и старой — на Успенском руднике — были Бостан, Сатай и Мамед. Они же были пропагандистами среди казахской бедноты. Русские, те, у которых земли, денег мало, друзья казахов, убеждали где словом, где песней: «Наши баи, купцы, заводчики, барагер[19] — нам враги…»

Говорить приходилось осторожно. Вековечная косность, бытовые предрассудки крепко держали в своих цепях казахов, но брешь в родовом строе хоть и медленно, все же росла.

Из оседлого аула Мамеда частенько ездили гости к напарникам Карпова в Родионовку. Те помогли землепашцам купить старенький двухлемешный плуг, Андрей Полагутин отремонтировал его, а Егор Лаптев весной научил пахать им.

Песня старого Джаксыбая включила новое событие и пошла летать по степям до самых Каркаралов. Она была неуловимым действенным оружием в борьбе со старым, косным.

— Друзья мои! Мы оторваны от центра, но число революционеров растет, и когда партия прикажет, у нас здесь встанут сотни, тысячи готовых бойцов, — взволнованно говорил Антоныч подпольщикам, прочитав письма от Мокотина и Ивана — привез Виктор из очередной поездки на Спасский завод. — Постарайся узнать новости от Степаныча, Витя! Может быть, они связались с центром или Омском. Третий год мы не имеем весточки…

В осенние дни приходилось сало топить до позднего вечера. Когда Аксюта вытаскивала из печи последний горшок, кто-то негромко постучал в окно.

— Мамынька, открой дверь! Поди, Марийка, забежала.

Евдоха сидела с внучатами на лежанке; отодвинув от края Алешу, она, кряхтя, спустилась на пол, поправила темный платок на серебряных волосах и вышла в сенцы.

Любила старуха сноху с внучатами, не знала особых лишений, но тоска о сыне и Параське с каждым годом подрывала ее силы. Она по-прежнему копошилась по дому, пряла на веретенце, но на глазах старилась, даже зрение сильно ослабло.

Открыв дверь, Евдоха увидела женщину в зеленом пальто и шляпе с пером. Рядом с ней стоял мужик в поддевке, с большим ящиком в руках.

— Поставь в сенцах, Мокей, и жди меня, — приказала ему гостья. — Здорово живете, Евдокия Васильевна! Где тут у вас дверь-то? — И она вошла в сени вслед за Мокеем.

Аксюта, сливавшая кипящий жир, сразу же узнала Наталью Мурашеву и от изумления едва не выронила горшок.

…Наталья несколько дней обдумывала, как говорить с Аксютой Железновой. На ласковый прием она не рассчитывала, но клятву, данную в отсутствие Акима, хотела во что бы то ни стало выполнить.

Кроме страха перед богородицей, Наталью толкало и то, что Павел им обеим враг: ей хотелось помочь Аксюте, назло деверю.

Не пропал даром и намек мужа: помощь Аксюте — отплата за добро деверю Демьяну, теперь по-настоящему уважаемому Натальей, а также способ возвыситься в глазах Никитиной, а значит еще больше восстановить Терентия Егоровича против Павла, своего лютого врага.

Благодарность, расчет и чувство мести толкали купчиху на восстановление дружеских отношений с Аксютой, но не вернется ли она от порога Кирюхиной жены ни с чем?

После долгих размышлений Наталья решилась рассказать о муке, перенесенной ею от свекра, о том, что Аким, подстрекаемый Павлом, чуть не убил ее, разжалобить бабьим горем, признать и за собой вину, которую нельзя скрыть…

«Главное, чтобы сразу не выгнала, слушать стала», — думала Наталья и решила начать с упоминания имени Демьяна: его уважают дружки Федора и Кирюхи, значит и Аксюта, об этом говорил Аким.

— Здравствуйте, Аксинья Федоровна! — поклонилась Мурашева, будто не замечая взгляда хозяйки. — Не удивляйтесь моему приходу. Богом прошу, поговори со мной по тайности, хоть ради Демьяна Петровича: друг он тебе и мне. — От волнения Наталья побледнела, и на глазах у нее выступили слезы.

Аксюта невольно замялась. Первым желанием было выгнать вон жену и сноху предателей, хитро обманывавшую ее мать. Но имя Демьяна, измученный вид и слезы Натальи заставили сдержаться. Пусть скажет, зачем явилась, — указать порог всегда можно.

— Раздевайся, Наталья Михайловна, заходи в горницу, хоть и не знаю, о чем нам говорить, — холодно ответила она.

Войдя за Аксютой в горницу, Мурашева прикрыла за собой дверь. Достоинство, с каким держала себя Аксюта, покорило Наталью, и сейчас ей было стыдно, что не помешала она травле Аксюты Павлом, не возражала сплетням. Упав на колени перед иконами, Наталья заговорила сквозь слезы:

— Богородицей клянусь, Аксюта, хоть и выполняла я приказание свекра, но ничего не знала о том, как удумал он зло Палычу и мужу твоему! В том зле не виновата я перед тобой. Пришла к тебе с добром, за другую свою вину прощение выпросить. Не гони меня, выслушай…