Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI - Дмитрий Быстролётов

— Как вы смеете так волновать моего мужа?! Стыдитесь! Позор! Вы — не испанцы!

На груди героической дамы мсье Леон Блюм рыдал как ребенок. Смущенные и подавленные делегаты, опустив головы и сгорбившись, молча напяливали в передней свои плащи. В это время горничная доложила еще об одном просителе, который давно дожидается, имеет на руках рекомендательные письма и заявляет, что не уйдет, не поговорив с лидером социалистической партии и премьер-министром Франции.

Это было ужасно, но мадам Блюм опять показала себя достойной супругой: вытерев слезы и лицо мужа, она ласково прошептала: «Мужайся, милый! Нет жертвы, которую бы не стоило принести ради Франции и социализма!»

Мадам Блюм решительно вышла в переднюю, чтобы взглянуть на назойливого гостя. Им оказался не кто иной, как Гайсберт ван Эгмонт.

— Говорите покороче, мсье. Очень прошу, мсье Блюм весьма нездоров.

Но беседа неожиданно затянулась.

Хозяин, чтобы отдышаться и прийти в себя, вынужден был выслушать обличительную речь художника. Затем он вскочил, слегка пригладил седые волосы, поправил на носу пенсне, кашлянул и разразился ответной речью. Это была естественная реакция: нервы человека, всю жизнь прожившего в обстановке утонченного и прекрасного, вдруг не выдержали, испанцы выбили мсье Блюма из привычной колеи, он стыдился своих слез, и вдруг судьба послала ему возможность показать себя с лучшей стороны. Показать себе самому, супруге, горничной, посетителю и миллионам незримых слушателей. Старый парламентарий вышел на середину салона той походкой, которой он всегда выходил на трибуну, и произнес красивую речь, наполненную множеством цитат, исторических справок, чрезвычайно красноречивых цифр, редко встречающихся фактов, остроумных характеристик и широких исторических обобщений. Логика мсье Леона Блюма всегда отличалась запутанностью, но говорил он истово и энергично, размахивая руками, как будто бы цепами молотил зерно, его глаза оставались полузакрытыми: он наслаждался, слушая самого себя. Мадам Блюм, сидя в кресле справа, восхищенными и круглыми глазами смотрела на мужа и энергично кивала головой. Времена были беспокойные, и почтенная матрона не слышала ни единого слова, она и не слушала, мадам в это время тщательно обдумывала множество мелких бытовых вопросов и вопросиков, которые всегда имеются в каждой семье. Налево от оратора в кресле горбился ван Эгмонт, он первые полчаса еще пытался возразить, вторые — только следить за мыслью говорящего, но руки-цепы размеренно колотили его по голове, в конце концов, художник стих. Резкие черты лица расправились, он покорно опустил голову на руки и закрыл глаза. Это было понятно: чтобы заработать на сегодняшний обед, он всю ночь трудился над плакатом, изображающим лучший в мире сапожный крем «Мечта». Ему временами мерещились баночки с кремом, потом он слышал вой зверей, и казалось, что он бродит у костра, а двадцать три человека лежат рядом и не знают, что это их последняя ночь. Ван Эгмонт вздрогнул и очнулся. Девичий голос над его головой кричал:

— Коммунистическое проникновение в Африку означает неминуемую гибель всей европейской цивилизации, не говоря уже об отсталых народах! Коммунисты…

Но Гай уже пришел в себя и мог теперь спросить.

— О чем это вы говорите?

— О коммунизме. Само собой разумеется, о вреде коммунизма!

В парке художник устало опустился на скамью и долго осоловелыми глазами смотрел на детишек. Встречи с руководителями разных партий и государственными деятелями потрясли Гая: ничтожность этих людей была очевидной, и когда они прошли перед ним одной длинной процессией, без обманного окружения парламентских и других деклараций, то ван Эгмонт мог сказать себе с возмущением и отвращением: «А король-то голый!» Его поразила не объективная преступность лицемерного действа, называемого общественно-политической жизнью культурнейшей страны, а личная никчемность случайных проходимцев, решавших судьбы миллионов, будущее народа и государства! Это был удар.

Он закрыл глаза. Африка… Ему вспомнился день, когда он на поляне в дебрях Итурийского леса, подыскивая место для привала, обнаружил груду копошащихся змей. С брезгливым ужасом наблюдал он, как жирные спинки и брюшки — темные и светлые, пятнистые и полосатые — свивались кольцами и завязывались в узлы… Сырые, влажные, омерзительные… Тогда казалось, что более отталкивающего зрелища ему не суждено увидеть. «Но вот по темным извилистым ходам я пробрался в преступный клубок этих вершителей человеческих судеб, более страшных, чем черная мамба, плюющаяся кобра и рогатая гадюка Африки. От тех легко уклониться, а от этих никуда не уйдешь…»

Ван Эгмонт печально смотрел в окно автобуса. Там начиналась осень. Он был голоден, хотелось спать. «Здесь ли, в Голландии или в Америке — всюду они путаются в ногах, связывают руки и душат. От них не избавишься. Вот я прошел весь путь слева направо, видел всех представителей политических партий страны с богатейшими культурными традициями. Истрачены месяцы, сделаны невероятные усилия, и чего я добился? Ничего! Тупик, герр ван Эгмонт? Исхода не видно…»

Последние несколько месяцев оказались особенно тяжелыми. Нужно было работать ради куска хлеба и, что тяжелее всего, тратить драгоценное время на поиски работы. Заказы были чисто технические и мелкие. После дневных встреч и беготни приходилось работать по ночам, получая на следующий день деньги, их было немного, и они не могли обеспечить желаемую передышку. Конечно, он мог бы использовать свои прошлые связи и писать льстивые портреты богатых дам. Но теперь из нравственных соображений идти на поклон и протягивать руку за подачкой из грязных рук тех, на кого он хочет напасть, было неприемлемо — это значило бы подлость в самом обнаженном виде. «Но, что же делать?» Ответ не находился. «Да, тупик!»

Во дворе огромного дома, где прятался склад, когда-то переделанный под его мастерскую, прозябали три каштана. Под ними ютилась небольшая скамейка. Стуча грубыми ботинками, ван Эгмонт прошагал мимо, даже не взглянув на скамейку. Но когда он открывал дверь своей каморки, кто-то сзади тронул его за плечо. Адриенна!

— Присядьте, пожалуйста, — лепечет он, замирая от несказанной радости, и оба садятся под каштанами. Их глаза лучезарны. Они взглядами обнимают друг друга.

— Мсье ван Эгмонт, — начинает Адриенна. — Все это время я думала о дырках на ваших подошвах.

Они счастливо смеются. Художник инстинктивно подбирает ноги.

— Как они поживают?

— Ноги?

— Дырки!

Они что-то говорят, их глаза тоже говорят, но другое.