Демократия (сборник) - Видал Гор

— Питер совсем не глуп, — повторил Клей. Это была теперь уже согласованная характеристика его шурина, которого он скоро должен был потерять.

— Смешно. Мне казалось, что из него вырастет повеса, и я уже был готов с этим примириться. Я бы не возражал, если бы только он сумел шалопайничать со вкусом. Иногда мне самому жаль, что я не увлекался лошадьми, женщинами, не жил весело. Конечно, ему я этого никогда не скажу. Да и ты не скажешь. Так или иначе, она положила этому конец. Взяла его в свои руки.

— Диана?

Блэз кивнул:

— Твоя бывшая пассия. — Он помахал своей широкой ладонью, чтобы разогнать дым и лучше видеть Клея, который понял, каким уязвимым и беспомощным он выглядит, вытянувшийся на кровати, ожидающий, как пленник, когда каменный нож рассечет ему грудь, живое сердце вырвут из груди и принесут в жертву солнцу.

— Она неглупа, — неуклюже сказал Клей, сознавая, что он повторяется.

— Какая бы она ни была, она нацелилась на моего сына, но, пожалуй, для него это не худший вариант. А у нее худший вариант уже был. Тот одноногий мерзавец. Почему ты на ней не женился? — Каменный нож уперся в ребро жертвы.

— Я объяснил вам это тогда, в раздевалке. Из-за Инид.

— Ты в самом деле любил Инид? Или меня?

— Вы хотите сказать, ваши деньги?

— Разве это одно и то же?

Клей приподнялся в постели (жертва сопротивлялась). Простыня спустилась на ноги (жертва нанесла палачу ответный удар).

— Это сказали вы, не я — в тот день, когда предложили мне деньги, чтобы я исчез.

— Я тебя испытывал.

У Клея не было выбора, кроме как притвориться, что он верит Блэзу. Приспосабливаясь к нему, он нервничал, покрывался потом в маленькой комнате, сизой от сигарного дыма, полной приторного запаха жасмина. Ему не хватало воздуха.

— Ты, конечно прав, — согласился Блэз и задумчиво уставился туда, где съехавшая простыня обнажила волосы на животе Клея. Клей натянул на себя влажную простыню. Наконец Блэз сказал главное:

— Развод в вашем штате — политическое самоубийство. Не говоря уже обо всем остальном.

— У меня нет выбора.

— Если ты согласишься, я добьюсь, чтобы ее признали сумасшедшей и до конца дней продержали в клинике.

Несколько картин, стремительно сменяя одна другую, промелькнули перед глазами Клея. Инид, одетая для приема на свежем воздухе, со спущенной петлей на чулке. Инид протягивает обнаженные руки, от которых исходит лимонный запах. Инид скачет на одном каблуке — другой сломан. Инид среди измятых простынь, пахнущих любовью и пеплом от сигарет. Инид, напившись, кричит: «Что же, давай решать». И вот теперь они должны решать, все они. Блэз ждал ответа, но Клей стремился от него уклониться. Всю ответственность должен взять на себя Блэз.

Нарушить затянувшуюся паузу пришлось Блэзу, и голос его выдавал, что ему явно не по себе.

— Я знаю, это чудовищно, но она безнадежна. На самом деле. Прошлой весной я направил ее к психиатру. Она тебе рассказывала? Она была у него раз шесть, затем бросила. Он как-то назвал ее недуг. И он готов сделать так, чтобы ее… забрали. Недалеко отсюда, в Мэриленде. Он сказал, они хорошо лечат именно такие случаи.

По крайней мере полмиллиона долларов, решил Клей. В тщательно замаскированном виде — новый больничный корпус, например, хотя нельзя исключать и плату наличными. Блэз в таких делах шел напрямик.

Следующую паузу Клей намеренно затянул до того момента, пока не насладился вдоволь видом Блэза, дрожащей рукой мявшего в пепельнице потухший, разлохматившийся окурок сигары. Тогда он спросил:

— На всю жизнь?

Блэз кивнул.

— Но разве не бывает повторных консилиумов? Не выпустят ли они ее при случае? В конце концов, когда она не пьет, она абсолютно нормальная.

— В том-то все и дело, что нет. Он говорит, что она больна.

— Мнение одного врача?

Блэз неловко ерзал на стуле.

— Можно пригласить и других.

— И они подтвердят диагноз?

— Да.

— Это предусмотрено?

— Да. Для ее же пользы.

— И нашей?

— Клей, она больна. Ты не можешь этого отрицать. И если ее не убрать, она будет только страдать, убьет себя… Ты же знаешь, какая она…

— Итак, мою жену объявят сумасшедшей…

— Мы не скажем, что она сумасшедшая. Просто нуждается в лечении.

— И я не смогу больше жениться?

— Ты собираешься? У тебя кто-то есть? — молниеносно спросил Блэз.

— Нет. Я спросил так, теоретически.

— Не сможешь. Идеальная ситуация, а? Женатый, но свободный. Свободный, но застрахованный от опасности. Что скажешь?

Теперь Клей был хозяином положения, а Блэзу пришлось привыкать к непривычным для него цепям рабства. Клей посмотрел на него, увидел черные, расширившиеся от страха глаза. Наконец в моих руках власть, подумал Клей; он смотрел прямо в глаза Блэза, пока они не увлажнились и старик отвернулся.

— Согласен.

Они договорились начать действовать немедленно. Достать нужные документы, медицинское заключение.

— Все должно быть устроено за одну-две недели. Бедная девочка, — добавил Блэз; не без сочувствия, отметил про себя Клей, но и не без уверенности, свойственной человеку, который не привык, чтобы другие ставили под сомнение его чувства.

— Да. Бедная девочка, — холодно передразнил Клей. И добавил тоном, каким хозяин отпускает слугу: — Устал… хочу спать… такой трудный день.

— Да, да, конечно… прошу прощения… очень трудный день, — ответил Блэз.

Блэз ушел, и Клей выключил свет. Долго еще лежал он без сна в душной темноте комнаты с мыслью о том, что все наконец стало возможным. Инид проиграла. А он совершенно чист, потому что Блэз, а не он нанес последний удар.

Германия капитулировала восьмого мая, и Блэз устроил пышный прием, как будто он, а не маленький бесцветный президент, чья нога еще не переступала порога Лаврового дома — и вряд ли переступит, несмотря на то что судьба так нелепо вознесла его, — был вождем победоносной нации.

— В Белом доме сегодня никого не будет, — воскликнула Элизабет Уотресс, глядя на павильон в конце лужайки, сооруженный специально для приемов в «открытом» доме Сэнфордов. — Все они здесь, в том числе и эта отвратительная миссис Блок.

Они и в самом деле все были здесь сегодня, сгрудившись под навесом, где возле бара стояли Блэз, Фредерика и военное начальство, — это был их день, так как косвенно (всего лишь косвенно, кисло отметил про себя Питер) они были причастны к победоносному окончанию войны.

— Посмотри! Это он. Я должна с ним познакомиться. Ну, пожалуйста! — Элизабет повернулась к Питеру, умоляюще протянув к нему руки. Всякий раз, когда они ходили куда-нибудь вместе и там обнаруживалась очередная знаменитость, она «должна была» с ней познакомиться.

— Что ты будешь с ним делать, после того как скажешь ему «здравствуйте»? — дразнил ее Питер. — Попросишь автограф?

— Я посмотрю ему в глаза и скажу себе: этот человек герой, настоящий герой.

— А потом?

— Ты циник, Питер! — Она одарила его своей ослепительной замедленной улыбкой. Голос ее упал. — Неужели никто не производит на тебя впечатления?

Питер отрицательно покачал головой.

— Все потому, что ты живешь здесь, окружен всем этим. — Она с явным вожделением оглядывала лужайку перед домом Сэнфордов.

— Очень рано, — начал Питер, слишком поздно почувствовав педантизм в своем голосе, но не в силах уже изменить начатую фразу, — я понял разницу между внешностью людей и их подлинной сущностью, и это…

— …так восхитительно! — Она нетерпеливо прервала его слишком серьезную тираду.

— Что восхитительно? — Питер с облегчением услышал свой обычный инквизиторский тон.

Элизабет была неспособна к уклончивости:

— Ты хочешь сказать, что они все притворяются, но это неправда.

— Не более чем мы, согласен. Но у них другие масштабы.

— Именно поэтому они так восхитительны. Так или иначе, я, честно признаюсь, нахожусь под сильным впечатлением, а такие, как ты…