Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Эта часть рассказа моего вызвала бурное оживление усталого каравана.

– Султан всё тот же добрый малый, который истребил янычар? – спросила одна из дам.

– Совершенно так, сударыня, – ответил кто-то ей.

– Ужасны нравы Востока, – вздохнула другая дама, – за что же его превозносят в газетах?

– Он идёт по пути сближения с нравами Запада. Что думают об этом на Востоке, мы не знаем – там нет газет, – вступил кто-то ещё: наш разговор захватил весь маленький караван.

– Янычары своими бесчинствами навлекли на себя гнев слишком многих, даже и из простого народа, чтобы кто-то жалел их или заступался, – сказал я.

– Они, к несчастью для себя, тоже опоздали со своими газетами. Ну, и чем дальше, тем больше поколения будут знать дурного о них, и доброго об их гонителях, – саркастически заметил Ермолаев. – Но, по крайней мере, о них хотя бы останется память. Не всем так везёт.

Я постарался пропустить мимо ушей последние его слова.

– Это закономерность развития. В период расширения своего господства такие военные сословия необходимы – и они к общему удовольствию кормятся от доли побеждённых. В состоянии мира, где главенствует ссудный процент, нежели доблесть, они, не имея дохода, вынужденно обирают собственное государство. Рано или поздно это кончается бунтом и казнями. Царь Пётр сделал то же со стрельцами и создал регулярную армию, командиры которой не могли в силу происхождения возглавить противных партий. Махмуд идёт по той же проторённой дороге.

В этот самый миг поворот нашей собственной дороги открыл нам вдали величественную крепость Акки, и к вечеру третьего дня пути мы вступили в её ворота.

21. Анна

Всё время пути Анна находилась в какой-то тревожной задумчивости, которую обманчивое веление сердца моего приписывало чувствам, а не разуму, и в который уж раз ошибся я в истинных влечениях её души. Никакой другой деятельности я почти не вёл, посвятив время заботам о ней и стараниям не показаться навязчивым сверх меры. Мы виделись почти ежедневно, часто я сопровождал её в прогулках, но разговор, на который я так надеялся с самого дня её приезда, никак не складывался, и я начинал то терять надежду, то проявлять раздражённое нетерпение. Первоначально я винил во всём неудачную квартиру, в которой не находилось места уединённому салону. После уже кривые и нечистые улочки Сайды и Тира не давали возможности сосредоточиться на объяснении. Да и княгиня Наталья не пылала желанием надолго оставлять нас одних в прогулках по «диким» местам. Упрёков я не слышал, но мне иной раз казалось, что она досадует на своё решение путешествовать в Святую Землю.

Ещё недавно я страдал от невозможности излить свои чувства в письмах из опасения, что они попадут не в те руки, и горячо надеялся на личную встречу – и вот теперь безнадёжно взирал на Анну, столь же вдали от цели. Что проку иметь возлюбленную рядом, зачем прилагал я такие усилия, чтобы заманить её к себе, если от того страдания мои лишь удесятерились? Тщетно заставлял я себя проникнуться работой, – мысли мои не проникали в глубь изучаемого предмета. Точно с умыслом подаренная ею будто бы для развлечения книга Die Leiden des jungen Werthers уже с первых страниц вызвала во мне пылкую ревность. Я пробовал читать и другие бывшие у неё романы, но без толку. Что играет на нежных струнах чувственности юной девушки, не подобает молодому человеку с серьёзными намерениями. Как на подбор все повествовали об испытаниях любимых: Hermann und Dorothea или лежавший ещё неразрезанным I Promessi Sposi, но они хотя бы утишили первоначальное подозрение, что желает она трунить над моими страстями. Находиться с ней рядом, манерно целовать ей руку – сии и подобные действия сравнивал я с чудовищной дыбой, вытягивавшей жилы бескорыстия из моей любви. Я силился и не мог понять, что испытывает она ко мне, захватывают ли её переживания хоть немного подобные моим, или она совершенно равнодушна: свет её приветливых улыбок непроницаемой стеной скрывал от меня музыку её души. Щедро расточаемые всему миру, чем были они в своей глубине – мечтательностью влюблённости или восторгом всей окружающей жизни для постигающего её юного создания? Но в таком случае, дабы разбудить её чувства ко мне, я готовился к тому, чтобы проявить решимость. Заставить её заметить себя и влюбиться стало моей навязчивой идеей. Всего ничего – для того требовалось затмить собой Вселенную. Тогда, кажется, я растил в себе готовность к этому.

В одно утро я нашёл её особенно встревоженной. После замешательства она объяснила, что на заре оказалась разбуженной громким стуком в стену. Опомнившись, она обнаружила ещё скачущий по полу камень, пущенный меткой рукой между приотворенных ставень. Записка, оказавшаяся при нём, открыла требование отдать то, что принадлежит её отцу. Глупо прозвучал мой вопрос, не видела ли она человека, швырнувшего столь бесцеремонным образом послание. Анна ответила на вопрос, который я не догадался задать: послание написано русским языком, и рука писавшего ей, кажется, знакома. «Дворецкий!» – едва не вскрикнул я, но не решился прервать взволнованную рассказчицу, и волосы мои зашевелились, когда вслушивался в робкие её слова, излагавшие недавнюю историю, из которой следовало, что она знала, за чем охотятся их преследователи.

– Ведь я уже как-то говорил вам: за некоей каменной скрижалью, конечно, – провозгласил я торжественно, если не сказать даже торжествующе, – а булыжник – прозрачный намёк на это, – и оказался сконфужен, когда она с удивлением отвергла это, но на сей раз не стала скрывать от меня своей истории.

Незадолго до отъезда она просила отца уделить ей время, и прямо спросила, хотя никогда не требовала ничего подобного раньше, что более всего тревожит его.

– Случилось, что, когда я, отчаявшись застать его в покоях, без соизволения отправилась в его тайную лабораторию под куполом. Дворецкий пытался удержать меня на лестнице, и мне пришлось наделать немало шума, так что отец в порыве гнева вышел к нам. Увидев меня, он смягчился, и для разговора мы спустились в его кабинет. Он сказал, что работы его подходят к концу, но некоторые помощники, ложно понимая его цели, желают завладеть находками. Я спросила его, не лучше ли прямо объясниться с работниками, но он возразил, что они только больше уверятся в том, что он прячет от них древние богатства. Но у меня сложилось и своё мнение. Мысль о том, чтобы посвятить кого-то лишнего в свои изыскания, была ему невыносима, кроме того, он не знал, кто возглавляет шайку злоумышленников. Признаюсь, в качестве такого лица он наблюдал и за вами, ибо слишком многое указывало на это, но после, кажется, остыл. Итак, он удалился за портьеру, где стоит большое дубовое бюро, и вернулся с тетрадью в кожаном переплёте. Как водится за ним, ничего не объясняя, он предоставил мне возможность решить, по силам ли мне помочь ему, увезя с собою этот его дневник, заметки в котором могут представлять великую опасность и великую же ценность, и которые не должны попасть в чужие руки. Я, конечно, согласилась и отправилась к себе, но в коридоре столкнулась с Этьеном Голуа, сразу проявившем интерес к этому предмету. Никогда, признаюсь, мне не было так страшно, как тогда, вжавшись в стену и прижав к себе тетрадь, словно щит в тёмном коридоре наедине с этим господином, который вкрадчиво шептал мне предостерегающие слова. Я не нашлась что придумать лучше, чем пролепетать в ответ, будто бы отец просил передать вам, Алексей Петрович, некие заметки. «Что ж, передавайте, – прошипел он, – вот, кажется, его покои». Не знаю, что произошло бы, если бы не шаги за углом. Я юркнула к вам в комнату и сунула книгу под подушку, а когда вышла, дав себе слово не спускать с двери глаз, его уже и след простыл. Я быстро спряталась, и видела, как вы вошли к себе, но не посмела зайти следом, поскольку не знала, как всё это объяснить и… чтобы не быть понятой превратно.