Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

Символический эпизод: незадолго перед исключением Ермила взял да и выставил себе в табеле уйму красивейших пятерок по всем-всем предметам, в том числе и по пению, которому нас почти не учили в связи с перманентной беременностью учительницы, и по психологии, которой вообще не учили. Был, конечно, скандал и смех, но никто не услыхал крика…

"А я пары получаю только потому, что… Хотя и хулиганю, и на вид дурак дураком — так я вам и сказал… Сам как-нибудь разберусь… Я только коплю злость, а вы меня продолжаете колотить, распинать своими отметками, продолжайте, я уже без этого не могу! А завтра я пошлю вас… и найду другую компанию, где меня оценят на пять с плюсом. Я уже нашел!.."

Эта была, как вам понятно уже, компания аборигенов Заединичья, а именно клан колявых, известный исключительной оперативностью собирания кодли то объединявшийся, то враждовавший с киксами. У колявых этих тоже водились ножички ("перья") и, кроме того, в ходу были огрызки опасных бритв. Через посредство Ермилы и я был некоторое время вхож в это общество и посвящен в кое-какую экзотику, когда-нибудь расскажу… Сейчас же добавлю только одну деталь: Ермила, похожий, как я уже сказал, на Есенина, писал втайне стихи. Я был, наверное, единственным, кому он решился показать замызганную тетрадку… Одну минуту… У меня остались…

ВОСЬМОЕ МАРТА

Мама, мама, я всех обижаю, мама, я никого не люблю.Ночью сам себе угрожаю, сам себя по морде до крови бью.Мама, мне дали звание хулигана.Я хуже всех, я дурак и говно.Ихнее счастье, что нету нагана, они все боятся, а мне все равно.Мама, меня приучают к порядку, завуч Клавдюха клепает чужие грехи.Когда я умру, ты найдешь тетрадку и прочитаешь эти стихи.Мама, я не такой безобразник, мамочка, лучше всех это ты.Мама, прости, что на этот праздник я не принес цветы.

(Грамматические ошибки опускаю. — В. Л.)

Есенина Ермила никогда не читал. Несколько раз уличаем был в кражах: воровал завтраки, самописки, карманные деньги, однажды вытащил половину зарплаты у физкультурника — то, что взял только половину, его и выдало, и спасло. Потом в каждой краже стали подозревать его, и на этом некоторое время работал какой-то другой маэстро, пожелавший остаться неизвестным.

Первым ученикам не было от Ермилы прохода; очкарика Одинцова просто сживал со свету, заставлял бегать на четвереньках. Клячу тоже доставал: дразнил всячески, изысканно материл, задевал плечом, подставлял подножки, изводил "проверкой на вшивость" и прочим подобным, сдачи не получил ни разу, и это его бесило. "Ну что ж ты, Водовоз? Хоть бы плюнул… Иди пожалуйся, а?.. У!.. Дохлый ты… воз".

И однако, когда Академик рассказывал что-нибудь общедоступное или играл на пианино, Ермила слушал жаднее всех, буквально с открытым ртом, и первый бежал смотреть его рисунки и куклошаржи. Когда же я со всей возможной убедительностью попросил его наконец оставить Клячко в покое на том основании, что он мой друг. Ермила вдруг покраснел, чего с ним никогда не бывало, и, накалив глаза добела, зашипел: —…Ты петришь?.. Может, ему так надо, законно, понял?! Может, ему нравится! Может, я тоже, понял…

УСТАЛОСТЬ НА СПУСКЕ

"Кастет, прости, прошу тебя, друг единственный, пойми и прости!

Из-за меня у вас развалился вечер, я виноват, но поверь, я не хотел этого, не обиделся и не хотел обидеть, ушел просто из-за бессмысленности… Не свою музыку можно слушать какое-то время, но потом это становится исчезновением… А бутылочка с поцелуйчиками…

Ты великий мастер сдерживать тошноту, только зачем, Кастет?..

Нам не узнать, как любим мы друг друга, как не зайти за зеркало глазам, как не решиться квадратуре круга, как не сойтись магнитным полюсам…

Пойдем дальше, пойдем дальше вместе!.. Помнишь, ты сам заметил, что когда мы хотим быть похожими, не получается, а когда хотим отличаться, делаемся похожими?.. Друг к другу идти долго, Кастет, может быть, вечно…

Я обещал рассказать тебе тот повторяющийся сон ПРО ТЕБЯ — да, я в нем становлюсь почему-то тобой… Ты идешь в гору, к вершине — она зовет тебя, ты не можешь не идти, она тянет, все твое существо к ней стремится… Идешь с попутчиками, дорога все круче, попутчики отстают… Но еще один рядом… Ты с ним говоришь, что-то объясняешь и вдруг обнаруживаешь, что язык твой ему непонятен. Попутчик смеется и говорит: "Обрыв. Разве не видишь? Дальше некуда". Исчезает… А ты карабкаешься — дороги уже нет, только скалы и никакой растительности, и ветер пронизывает… Чтобы не было страшно, говоришь сам с собой… И вдруг правда — ОБРЫВ! ТВОЙ ЯЗЫК СТАНОВИТСЯ НЕПОНЯТНЫМ ТЕБЕ САМОМУ. Ты смеешься и плачешь, потому что Твоя Вершина осталась в недосягаемости… И тогда… И тогда ты прыгаешь вниз, в пропасть, Кастет, — и вдруг молния, и ты летишь на ней, ты летишь на молнии — ты не падаешь, ТЫ ЛЕТИШЬ!.."

Одно из его посланий после очередной нашей ссоры. Я почти все выбрасывал, иногда даже не дочитав до конца…

К восьмому классу Академик еще не сильно вытянулся, но уже приобрел черты нежной мужественности: над детским припухлым ртом появилась темная окантовка; волна вороных волос осветила выпуклость лба; глаза под загустевшими бровями обрели мерцающий блеск и стали казаться синими. Притом, однако же, несколько ссутулился, стал каким-то порывисто-осторожным в движениях…

Когда я, как бы между прочим, поинтересовался, не имеет ли он еще определенного опыта и не собирается ли перейти от теории к практике, он вскинул брови и легко улыбнулся. "Я пока сублимируюсь". — "Это еще что?.." — "Подъем духа энергией либидо". — "Либидо?.." — "Ну, влечение… Питаешься, как от батареи. Стихи, музыка, мысли… И хорошее настроение, если справляешься". — "А если не справляешься?" — "Ну, тогда… Как можно реже и равнодушнее". — "А девчонки… а женщины? Ты что, не хочешь?.." — "Ну почему же. Только со своей музыкой, не чужой. Имею в виду маловероятную любовь". — "Маловероятную?.." — "Примерно один шанс из миллиона. А все прочее сам увидишь… Безумная скука". — "Вообще-то да, в основном гадость. А все-таки… А вот иногда во сне…" — "Физиология, не волнуйся. Там, во сне, если только не боишься, можешь узнать очень многое…"

Я еще просил его иногда кое-что переводить с запятерского. Один раз, помню, назойливо пристал с требованием объяснить, что такое «гештальт». Как раз в это время я увлекся лепкой. Могучая тяжесть растопыренной ладони творца, погружающейся в первозданную глину…

— Гештальг — это вот, а?.. Берешь кусок гипса, здоровый такой — хап, а он у тебя под пальцами — бж-ж, расплывается, а ты его — тяп-ляп, и получается какая-нибудь хреновина, да? Это гештальт?

— Ну ты где-то интуичишь… Организация восприятия… Любая хреновина может иметь гештальт, может и не иметь, но если изменить восприятие… Возможность смысла, возможность значения, понимаешь? В структуралистской логике…

Он прервался и жалобно на меня посмотрел.

И вдруг я осознал: все… Тот самый обрыв. Я больше не мог за ним подниматься. Я уставал, задыхался, катился вниз, а он УСТАВАЛ СПУСКАТЬСЯ. Играл нам общедоступные шлягеры, а меж тем в висках его, выпуклых шишковатых висках с радарами ушей, звучали инструменты, которых нет на земле. Все дальше, все выше — он не мог этому сопротивляться…

…Но там, наверху, там холодно. Там — никого. Только призраки тайных смыслов и вечных сущностей, там витают они в вихрях времен и пространств… Там космически холодно и страшно палят сонмы солнц, никому не ведомых, и от одиночества в тебе застревает страх…

Скорее же вниз, на землю, в Обыкновению, в семейный уют! Пойдем в кинотеатр «Заурядье» — хоть все видано-перевидано, зато тепло от людской тесноты и мороженое эскимо…

Всякий обыкновенец, не отдавая себе в том отчета, прекрасно чувствует, с ним собеседник внутренне или нет. Отсутствие не прощается. Почему-то вдруг, когда все мы стали стараться прибавить себе солидности, именно Академик продвинулся в отчебучивании разных штук, словно бы отыгрывал недоигранное: то вдруг вскочит на стол, выгнет спину и мерзейшим образом замяукает, то преуморительно изобразит происхождение человека из червяка, или наоборот…

К нему перестали приставать бывшие доводилы, зато появилось нечто худшее — спокойное отчуждение.

Он пытался объяснить…

Как раз где-то в то время его озарило. Обрушилось, навалилось:

НЕ ВЕДАЕМ, ЧТО ТВОРИМ

Моя теперешняя формулировка, вернее, одна из классических. А у него, всего лишь подростка, — вундеркиндство было уже ни причем — это было мыслесостоянием, мыслеощущением, всеохватным, невыразимым, паническим. Все вдруг начало кипеть и тонуть в голове, какой-то всемирный потоп:

НЕ ВЕДАЕМ, ЧТО ТВОРИМ!

СЛЕПЫ!