Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

и стал пешкой придворных сил. На смену пришел его жестокий и тиранический сын Мохаммед Али-шах (правил в 1907–1909 годах). Уникально среди четырех революций то, что смена шаха в Иране произошла в то время, когда революционный процесс уже шел полным ходом. Тот факт, что новый шах занял абсолютно бескомпромиссную позицию и не был готов пойти даже на минимальные уступки, значительно усугубил ситуацию в стране.

В Китае же эпоха могущественных самодержцев закончилась со смертью императора Даогуана не позднее 1850 года. Все четыре последовавших за ним императора были неспособны к управлению или не заинтересованы в нем. С 1861 года самодержавную роль стала играть женщина – вдовствующая императрица Цыси (1835–1908), чрезвычайно энергичная дама, с большим коварством защищавшая интересы династии. Формально Цыси узурпировала власть и поэтому никогда не была такой неуязвимой, как великие императоры Цин в XVIII веке. Она буквально правила как «правительница за троном» (занавес, за которым она, как говорят, сидела, до сих пор выставлен в Пекине) двух слабых императоров. Она держала своего племянника, императора Гуансюя (правил в 1875–1908), под домашним арестом с 1898 года, когда молодой человек осмелился проявить симпатию к либеральным реформаторам. Незадолго до собственной смерти в 1908 году она, вероятно, отравила его. После Цыси китайский трон остался практически пустым. В 1908 году на него был посажен внучатый племянник вдовы, трехлетний Пу И. Регентство перешло к его отцу, единокровному брату покойного императора. Этот князь Чунь фактически удерживал монархическую власть во время революции 1911 года. Он был узколобым человеком, который, проводя агрессивную проманьчжурскую политику при дворе, оскорблял высокопоставленных китайских бюрократов.

Таким образом, накануне соответствующих революционных процессов настоящие самодержцы существовали только в России и Османской империи и в некоторой степени в Иране. Революционеры противопоставили этим системам правления идею конституции – и это их важнейшая общая черта[767]. Как и в Европе, требование конституции стало ядром политических программ революционеров. Они были знакомы с европейскими моделями. В Османской империи и Иране особенной популярностью пользовалась бельгийская конституция 1831 года, предусматривавшая парламентскую монархию[768]. Республиканские силы, для которых конституционной монархии по образцу французской Июльской монархии или Германской империи с 1871 года было недостаточно, в основном составляли меньшинство среди революционных течений. Только в Китае преобладали республиканские тенденции. После более чем двух с половиной веков маньчжурского «иностранного» правления не было даже подавленных остатков местной династии, которая могла бы рассматриваться как альтернатива Цин, а отсутствие высшего дворянства исключало другие пути восхождения к императорскому достоинству. В результате всех четырех революций были приняты конституции. Несмотря на неизбежное заимствование западных моделей, авторы этих конституций последовательно стремились учитывать особенности своих политических культур. Таким образом, конституционализм являлся подлинной политической стратегией, а отнюдь не просто беспомощным или оппортунистическим заимствованием из Европы. Широко известной и вызывающей восхищение моделью служила японская конституция 1889 года – в значительной степени работа умудренного опытом государственного деятеля Ито Хиробуми, которая, казалось, образцово реализовала связь между заимствованными и местными элементами. Япония также продемонстрировала, что конституция действительно может стать объединяющим политическим символом в зарождающейся нации. Это был не только план организации государственной власти, но и культурное достижение, которым можно гордиться. Япония открыто отвергала европейскую концепцию народного суверенитета. В этом состояло самое большое отличие от Западной Европы, и каждой из зарождающихся азиатских конституционных традиций приходилось решать вопрос: на какие иные источники легитимности, светские или религиозные, может опираться политическая власть?

Реформы как триггеры революций

Французской революции 1789 года предшествовало не усиление репрессий и изоляции, а попытка, особенно при министре Тюрго, осторожно открыть и модернизировать систему. Отсюда возникла гипотеза, которая подтверждается событиями в Советском Союзе при Михаиле Горбачеве; она гласит: революции будут способствовать первые либерализующие сигналы от старого режима, в некотором смысле как начало спирали растущих ожиданий. В этом отношении предпосылки революций на Востоке отличались друг от друга. Султан был не совсем таким тираном, каким его пропагандистски изображали противники. Он продолжил некоторые реформы, начатые еще до его правления, такие как расширение системы образования и модернизация армии. Однако Абдул-Хамид II не шел ни на какие уступки в вопросе расширения политического участия. В Иране накануне революции также было мало признаков реформ. В предыдущие десятилетия шах часто отменял отдельные меры под давлением протестов, но не был готов изменить систему. Россия и Китай в этом отношении более похожи. Летом 1904 года Николай II объявил о небольших шагах в направлении реформ, не столько из проницательности, сколько из‑за внешнего давления. Но вместо того, чтобы добиться ожидаемого ослабления общественных волнений, этот долгожданный сигнал о минимальных уступках стал толчком к активизации оппозиционной деятельности против самодержавия[769]. Аналогичным образом решение короля Людовика XVI созвать Генеральные штаты дало толчок общественным дебатам.

Китай преподнес самый большой сюрприз и дальше всех отошел от клише восточного деспотизма. Вдовствующая императрица имела за рубежом репутацию, пожалуй, самого жесткого монарха среди азиатских монархов. Нигде жизнь оппозиционеров не была так опасна, как в Китайской империи. Еще в 1898 году Цыси безжалостно подавила умеренное движение за реформы. Однако катастрофическое поражение в Боксерской войне в 1900 году убедило вдовствующую императрицу в необходимости пересмотреть институты китайского государства, активнее продвигать модернизацию страны и вовлекать часть высшего класса в формирование политической воли. Такое участие уже существовало в Российской империи с 1864 года в форме земств: эти органы сельского самоуправления на уровне губерний и уездов должны были заботиться о проблемах местного населения, прежде всего об образовании, медицинском обслуживании, строительстве дорог и так далее. В определенной степени они были независимы от государственной бюрократии. С 1865 года земства формировались путем выборов, в которых участвовали не только дворяне. Крестьяне тоже могли посылать своих представителей, правда, с 1890 года уже не путем прямых выборов. Создание земств привело к политизации различных слоев населения, а также к разделению на направления, которые боролись друг с другом. Там, где радикальные силы брали верх, земства в первые годы XX века становились форумами оппозиции. Подходы к местной парламентаризации было трудно совместить с не имеющим конституции самодержавием и с растущим, все более уверенным в себе государственным аппаратом, который его обслуживал. На путь неуклонного расширения самоуправления Россия ступила не ранее 1914 года[770].

В Китае всегда было совершенно немыслимо заниматься политикой вне бюрократии. Принцип представительства оставался неизвестным. Поэтому радикальным разрывом с традицией в ноябре 1906 года стало обещание вдовствующей императрицы – не в качестве реакции на какое-либо значительное давление оппозиции – подготовить конституцию, а в конце 1908 года – объявление о том, что двор в