Иду над океаном - Павел Халов

Но второй немец зажег самолет. И он, почти с пустыми баками, загорелся весело, потрескивая, точно только и ждал огня.

— Прыгайте, ребята, — сказал Волков. — Ничего не поделаешь.

— Тяни, командир, — глухо ответил штурман. — Я вижу Азель. Тяни.

— Прыгайте, потом будет поздно.

— Нет, — сказал штурман. — Пусть Петька прыгает. Давай, Петро.

Но радист тоже не стал прыгать.

— Ну черт с вами, — сказал Волков. — На том свете претензий не принимаю.

Но к острову они все же подползли. «Мессеру» не надо было уходить так далеко: зенитчики не позволили ему вернуться. А Ил горел. Теперь горело и в фюзеляже. И Волков слышал гул пламени за спиной.

Высоты оставалось пятьсот метров.

— Прыгайте, — сказал Волков.

Все трое промолчали.

— Тогда откройте люки. Мы упадем в воду.

— Тяни, командир, тут еще с километр, не больше.

— Тянуть нечем.

И, словно услышав его слова, оборвал и второй мотор. Заклинило поршни.

В клубах пара, дыма и пены Ил плюхнулся в воду.

Волков не мог разогнуться и вылезти из кресла. Больше того, он не мог отпустить штурвал и снять ноги с педалей — они занемели.

Штурман и радист оторвали его от кресла, и они вместе вывалились в воду.

Как ни странно, но самолет не тонул. У него как-то неестественно загнулось, а потом отломилось и ушло на дно правое крыло, потом левое, а сам фюзеляж покачивался на мелкой нечастой волне, то уходя под воду, то опять показываясь на поверхности. Он не тонул потому, что инженеры начинили его емкостями для бензина, бензин выработан — вот и держится машина, можно было сидеть в ней.

Самолет еще виднелся на поверхности, когда их вытащил из воды экипаж торпедного катера.

На большой земле, куда перевели его полк, Волков попросился в штурмовую авиацию.

Вспоминая все это — давнее и незабываемое — на берлинском уже направлении, Волков в то же время зорко следил за тем, как поднимались и пристраивались к ведущему грозные самолеты — штурмовики.

К передовой шли на бреющем. Даже из кабин было видно, как стелется шелковая немецкая трава от воздуха, разорванного десятками мощных трехлопастных винтов и тяжелых крыльев.

Волков сам испытывал тогда необыкновенный восторг от сознания собственной мощи — через всю войну он шел к этому бою. Так, видимо, бывает. И тогда, и сейчас, вспоминая все это, он считал, что это и есть его главное сражение. Десятки бронированных машин на крепких крыльях, с угловатыми кабинами, тускло посверкивающих плексом в неярких лучах солнца, словно задернутого мглой пыли и гари, подымающейся, наконец, и над немецкой землей. Над самым ее сумрачным сердцем.

Мысленно представляя себе снимки воздушной разведки, привезенные капитаном из штаба фронта, Волков вглядывался в систему немецкой обороны, открывавшуюся ему с высоты полета. Траншеи, позиции артиллерийских батарей, зарытые в землю танки с палочками стволов, обращенных в сторону фронта, не вызывали в нем сейчас прежнего охотничьего азарта. Он искал то место, которое на снимке было обозначено еще в разведотделе чернильными пометками. И лучшее доказательство того, что он нашел то, что искал, открылось само — вдруг ожила необыкновенная для этих последних дней войны система противовоздушной обороны. Сплошной стеной встали перед ними разрывы. Подавить ПВО врага силами одного полка штурмовиков нечего было и думать. Да и нельзя терять времени на это. Удар волковского полка пришелся по самому центру чуть приметных на местности возвышенностей — это и был командный пункт шестой армии. Но и штурмовики не все вышли из атаки.

Выходя из первой штурмовки, Волков видел ползущую по немецкой земле, теряющую крылья «четверку». Он увидел и дымный след, который оставлял за собою другой, горящий Ил. Этот дым летчик не спутает никогда ни с дымом разрывов зенитных снарядов, ни с чем другим. И через долю секунды он увидел и саму машину, тяжело тянувшую в сторону своих, и услышал голос пилота: «Командир, я семнадцатый, горю, иду домой!»

— Счастливо, семнадцатый. Удачи тебе, тяни, милый, здесь недалеко, — ответил Волков. Ничего другого он не мог сделать для погибающего экипажа. Итак, после первой атаки полк потерял две машины. Во время второго захода увидели, как разворочены внизу бункеры командования и управления. И штурмовики ударили по ним — по этим еще пылящим смрадом руинам, и снова все заволокло гарью и дымом. Еще один Ил не вышел из пикирования, и на том месте, где он упал, возник огромный шар пламени — взорвался бензин и оставшийся боезапас.

И все же чувство удали и ощущение удачи не покинули Волкова. Он только намертво стиснул челюсти. И сам не замечал этого, и только потом, уже на земле, спустя сутки, с трудом раскрывал рот, а мускулы рук и спины болели так, как когда-то в училище на первом курсе, после первого в жизни марш-броска. Но это было немного спустя, а в тот момент он повел свою облегченную, но все еще тяжелую машину на третий заход.

Может быть, то, что он по сравнению с другими строевыми летчиками поднимался в воздух реже, ослабило его опыт, может быть, сказалось ощущение близкой и окончательной победы, или просто увлечение боем не дало ему вовремя увидеть опасность, по «фокке-вульфы» перехватили их в самый уязвимый момент, когда штурмовики, не прикрытые своими истребителями, выходили из последнего захода. Еще бы несколько мгновений, и штурмовики встали бы в круг, в знаменитую «вертушку» — закружились бы один за другим и, прикрывая друг друга огнем бортового оружия, стали бы смещаться в сторону своих войск. И этих нескольких мгновений, не хвативших полку Волкова, чтобы обрести силу, хватило немецким летчикам, чтобы свалить еще одного — у самой земли — и разрушить кабину стрелка у второго, изорвать ему плоскости так, что дыры в них были заметны издали. «Вертушку» замкнули все-таки ценой этих двух машин. И первый же немец, который нарвался на Волкова, получил свое — брызнула осколками кабина. Весь залп волковского Ила угодил ему в самую середину.

Полк, уже поредевший, медленно и тяжело кружился, смещаясь к линии фронта, и вызывал прикрытие. И только тут леденящее чувство опасности охватило Волкова: если через несколько минут их не прикроют — полк погибнет, не хватит горючего, чтобы вернуться. И вдруг что-то случилось, «фоккеры» разлетелись в разные стороны, как стая воробьев перед мчащейся тройкой лошадей. Один, уходящий, вдруг точно натолкнулся в полете на что-то, и у него отвалилось крыло — все крыло целиком. Второй превратился в ослепительный солнечного цвета шар взрыва. Кто-то ударил по ним из тяжелого орудия. Но кто это мог сделать, до Волкова еще не доходило. Третий немецкий истребитель, свечой полезший вверх, к облакам, замер у самого облака и разломился пополам. Центроплан немецкой машины с двигателем, с которого слетели створки капота и винт которого еще вращался, кувыркаясь, падал отдельно от фюзеляжа.

И тут в поле зрения Волкова попали незнакомые машины — сначала одна, потом другая, третья, пятая. Волков насчитал семнадцать машин — целая туча была их тут; машины с двумя балками-фюзеляжами, с высокими, как у Илов, сплошь остекленными кабинами, двухмоторные, они, пронизывая полосы дыма и гари, оставленные сбитыми немцами, выходили из атаки — стремительные и в то же время изящно-тяжелые. А на фюзеляжах и крыльях у них нарисованы белые пятиконечные звезды. Это были дальние истребители сопровождения ВВС Соединенных Штатов — «мустанги».

«Мустанги» взяли в небе место так, как бы сопровождали своих бомбардировщиков. И это скорее походило на эскортное сопровождение, чем на боевое прикрытие. Да боевое прикрытие было бы и не нужным — на такую армаду немцы в эти дни нападать не осмелились бы. Они прошли до самого аэродрома, прикрыли посадку штурмового полка, и два истребителя сели тоже, а остальные, сделав круг над аэродромом, ушли на северо-запад.

Вот тогда на сыром еще после недавно прошедшего первого в том году дождя германском аэродроме полковник Волков и увидел человека, который находился теперь на том берегу океана.

Волков всегда испытывал уважение к людям с такими лицами. Узкое, на смуглой плотной коже — незагоревшие морщинки возле глаз и у рта, высокий лоб с крупными залысинами и под прямыми неопределенного цвета бровями — умные, чуть иронические и неторопливые светлые глаза. Только рот американского майора показался Волкову некрасивым — уголки тонких губ были опущены и нижняя губа чуть выдавалась вперед. Но скорее всего это Волкову просто показалось, когда тот заговорил — непривычно звучал чужой язык, точно речь не делилась на слова и фразы и была похожа на длинную очередь ДШК. Из всего сказанного тогда американским майором Волков понял лишь свое звание — «Колонель».

Ассоциировалось это слово с колонией, с захватнической политикой англичан в Индии, известной Волкову почти с детства, с плантациями и пробковыми шлемами. Но американец не был похож на плантатора из книг Жюля Верна, загореть же можно было и в Германии, можно и родиться с такой смуглой кожей. И Волков сказал ему растроганно и признательно: