Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

портной… То Генрих Манн, то Томас Манн, А сам рукой тебе в карман.

Или поэт упоминает некий сад (по контексту Адмиралтейский, где тогда завязывались свидания жаждавших однополой любви):

Стоит в конце проспекта сад, для многих он — приют услад, А для других, ну — сад как сад. У тех, кто ходят и сидят, Особенный какой-то взгляд, А с виду — ходят и сидят. Куда бы ни пришлось идти, — Всё этот сад мне по пути, Никак его не обойти.

И дальше

Попутчика нашел себе случайно… Он был высокий, в серой кепке… Мы познакомились без разговоров…

Однако это лишь отдельные вкрапления в огромной поэме, сугубо деликатные. Тем не менее Анна Ахматова, понимающая дотошно все ассоциации, так отозвалась о сборнике.

«Очень тяжелое впечатление оставляет непристойность… Во многих местах мне хотелось точек… Это уж очень на любителя: «практикующие балбесы». Кузмин всегда был гомосексуален в поэзии, но тут уж свыше всякой меры. Раньше так нельзя было: Вячеслав Иванов покривится, а в двадцатые годы уже не на кого было оглядываться… Очень противно».

Где она тут увидела непристойность, вместо каких слов захотела точек?… Но будто в ответ Кузмин сам написал пародию на некоторые пассажи своей поэмы, тут уж с откровенно обсценными строками. В поэме было:

Мы этот май проводим как в деревне, Спустили шторы, сняли пиджаки В переднюю бильярд перетащили И половину дня стучим киями От завтрака до чая…

Кузмин произвел некоторые замены, и получилось, что тут и в самом деле можно применять точки:

Мы этот май проводим, как в борделе: Спустили брюки, сняли пиджаки, В переднюю кровать перетащили И половину дня стучим хуями От завтрака до чая…

11. Судьба Дневника

Между тем полыньи, пробиваемые форелью, замерзали. Жизнь становилась всё труднее и опаснее. В 30-х Чичерин уже не был наркомом иностранных дел и утратил влияние. Сменивший Дзержинского Менжинский, когда-то печатавшийся в одном «Зеленом» сборнике с Кузминым, уступил место бесцветным сталинским жандармам. В квартире Кузмина еще бывали тайные чекисты от литературы — как Осип Брик и другие, но время романтических отношений с ними истекало. Прошли сплошная коллективизация и раскулачивание, голод обрушился на страну. Кузмин со своим верным Юркуном смотрелся каким-то непонятным пережитком прошлого. Они жили впроголодь.

Тут ему пришла в голову совершенно сумасбродная идея — продать свой Дневник в Литературный музей. Собственно, эта мысль появлялась у него и раньше, с 1918 г. Он, видимо, хорошо представлял себе, что Дневник его является ценностью и интересен в двух аспектах. Во-первых, он отражает нравы эпохи, для России новые. Еще в 1906 г., после акта любви с Сомовым и Павликом (15 сентября 1906 г.), в Дневнике появилась такая запись: «Я спрашивал у К<онстантина> А<ндреевича>: «Неужели наша жизнь не останется для потомства?» — «Если эти ужасные дневники сохранятся — конечно, останется; в следующую эпоху мы будем рассматриваемы, как маркизы де Сад». И Кузмин заключает: «Сегодня я понял важность нашего искусства и нашей жизни» (ДК5: 223).

Во-вторых, его Дневник аккумулирует в себе историю литературной жизни в Петербурге — Петрограде за десятки лет. Наконец, в общем это ведь тоже художественное произведение, причем самое крупное у Кузмина. Он и создавался именно как художественное произведение — не для себя, а для будущего и для зачитывания в узком кругу. А рукописи, как известно, продаются и тем обеспечивают существование автору. В годы Гражданской войны продать Дневник можно было только какому-нибудь частному коллекционеру или в Архив. Позже возник Государственный Литературный музей.

Но в 1927 г. как-то «после чая прибежал похолодевший, перепуганный Л. Льв. (это Лев Раков, последний возлюбленный Кузмина. — Л. К.), увлек меня в мамашину комнату и на ухо сообщил, что его вызывали в ГПУ и расспрашивали обо мне, кто у меня бывает, я ли воспитал в нем монархизм, какие разговоры велись в 10-летнюю годовщину, что, кроме педерастии, связывает его со мною…» (Богомолов 1995: 65). Возможно, тогда у Кузмина появилось соображение, что выдача Дневника может его оправдать: там же зафиксировано всё, и никакой политической организации. В 1931 г. ГПУ заинтересовалось Юркуном, и в их совместной квартире был произведен обыск. Забрали рукописи Юркуна и три последних тома кузминского Дневника. Держать Дневник дома стало просто опасно: при очередном обыске могло исчезнуть всё безо всякой компенсации. Это ускорило хлопоты.

В 1933 г. директор Гослитмузея В. Д. Бонч-Бруевич послал в Ленинград Ю. А. Бахрушина за кузминским Дневником. Кузмин получил за него 20 тыс. рублей, а за прочие рукописи 5 000. Это были для него большие деньги. Месячная зарплата служащего была в это время около тысячи. Дневник разрешалось печатать после смерти автора, а при жизни лишь отрывки и с разрешения автора. Бонч-Бруевич обещал похлопотать, чтобы и исчезнувшие три тома присоединились к Дневнику. Этого так и не произошло.

Более того, уже в 1934 г. Комиссия отдела пропаганды ЦК ВКП(б)