Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев

…1902 г.

Когда твой papa принес из немецкой кондитерской необыкновенные куличи, ты и представить не могла, с каким усердием и любовью они были испечены — с любовью к Тебе, Молли! Ведь Ты и не узнаешь, что тогда произошло с настоящим Отто Краузе, который на свою беду уже возомнил Тебя своей невестой: для Тебя наши встречи были только продолжением невинного знакомства, для меня же тогда заново затеплилась заветная Надежда! Ты никогда не узнаешь здесь — в земной жизни — меня подлинного. Ты даже не заметила, когда Твоя любимая кондитерская на Галерной стала моей собственностью… Но это пустое! Главное, я, названный Лермонтовым и до него тысячекратно называемый «духом изгнанья», открывающийся лишь посвященным, для того чтобы завладеть их душой и посеять в ней «дух отрицания», подмеченный доктором Фаустусом, а за ним и великим Гёте, так вот, главное — для Тебя я не Демон и не лукавый Мефистофель, а верный Твой раб, ангел, пусть мрачный, пускай низвергнутый на грешную землю… В сущности, я Твой Рыцарь, боготворящий Тебя, Молли! Моя мистическая Любовь, страстное Поклонение — Тебе одной! Ни в ком и ни в чем нет мне спасения и оправдания — лишь в Тебе… Даже когда лишь возникла наша таинственная дружба, наше незримое соприкосновение в те часы, когда Ты спускалась ко мне с высоты невинной девичьей спальни, чтобы я давал Тебе уроки кондитерского дела, астрально мы уже были Единым Целым — я был счастлив! Тебе сейчас не понять моих слов, я же утверждаю, что уже обладал Тобой, однако то была космическая, бестелесная связь — плотью Ты чиста как дитя! Бренное тело вообще не имеет для меня значения, но, может быть…

Впрочем, сейчас бессмысленно углубляться в эти философствования: Твои отец против нашей дружбы. Он жестоко оскорбил и изгнал меня, он возомнил себе, что в его силах меня изгнать… Незнатный иноверец — жалкая букашка в его глазах, а Ты не можешь его ослушаться (и хочешь ли?), примерная дочь. Отец отверг меня, дочь и не мыслит ему прекословить. Ох уж это дворянское воспитание, сословная честь…

Значит, Ты тоже оттолкнула меня, Молли! Я не нужен Тебе, следовательно, себе самому. Отверженному единственным в мире дорогим существом незачем жить на свете, только ведь и в мир иной путь мне заказан… Если бы Ты знала, как это невыносимо — не желать жить и быть лишенным возможности разделаться с собой! О, если бы исчезнуть, обратиться в прах, в персть, провалиться сквозь землю, в конце концов… И все-таки я найду способ отдаться старухе-смерти, я заставлю ее принять мою истерзанную душу, отниму у нее кусок небытия, причитающийся каждой твари! Могу я позволить себе наконец избавиться от химеры жизни, за которую правдами и неправдами цепляются все людишки? Но что их мучения в сравнении с моими?! Я могу прятаться от гонящих меня, но в каждом новом обличье получаю все те же камни. Однако, чего бы мне это не стоило, я не отступлюсь от своей правды, не выпущу из рук ариаднину нить!!! Хорошо, что Ты никогда не услышишь моих стенаний, никогда не прочтешь это письмо и тем более не почувствуешь своей кровью этот зов отчаяния. Ты не должна его чувствовать, Молли! Я этого не желаю…

…1903 г.

Степень посвящения позволяет мне знать, что почетный член нашей ложи господин Савелов уже многие годы является к тому же ее казначеем. Конечно, это придает ему гонору сверх меры, однако я всегда от души благословлял это обстоятельство, которое давало мне замечательную возможность следить за ним и постоянно быть в курсе намерений высокопоставленного брата и, с некоторых пор, заклятого «друга». Но вот — о ужас! Я узнаю о старом самодуре новость, тут же повергшую меня в жалкое — да что там! — в жалчайшее состояние. Сейчас я ощущаю себя придавленным червем, вынужденным ползать в нечистотах, не в силах выбраться к свету…

Банкир, одно упоминание о котором повергает меня теперь в ярость, взлелеял коварный омерзительный план. Ему взбрело на ум объединить свое состояние с состоянием друга буйной юности — полного адмирала в отставке, впрочем, до сих пор не утратившего серьезного влияния в Императорском флоте, даже в придворных кругах, Константина Андреева. Последний, между прочим, весьма удачно проявил себя и на финансовом поприще. Отойдя от службы, он весьма скоро сделался единоличным владельцем банка «Самсон», где, по слухам, наводил порядок теми же методами, что и на судах в бытность командующим флотилией, то есть исключительно директивно, когда приказы вышестоящего начальства не обсуждаются, а исполняются. Главное же, что у этого Андреева имеется сын Петр, студент факультета философии Петербургского Императорского университета. К моему несчастью, оба родителя именно его прочат в женихи моей Обожаемой… Хотя почему это непременно к несчастью? Может статься, сама судьба наконец-то одарила меня своей покровительственной улыбкой, протягивая на сей раз воистину руку помощи, а не ожидая очередного моего фиаско…

…1903 г.

Я был прав, предполагая в сложившихся обстоятельствах долгожданную благосклонность судьбы. Свести знакомство с этим юношей — Андреевым-младшим, а вскоре и завладеть его телом, не составило для меня никакого труда. В последнее время эта процедура стала столь же привычной, как утреннее умывание… Печально? Для студента разумеется — да. Чудовищно? Для толпы — несомненно. Только мне до этого нет и не должно быть ровным счетом никакого дела! Новое тело, полное здоровья и жизненной энергии, к тому же с «памятью» о выдающихся способностях его бывшего владельца, новый круг знакомств, полубогемная жизнь, изобилующая разнообразными волнующими событиями и встречами, — все это уже само по себе доставило бы мне несказуемое удовольствие, если б мое собственное существо не было подчинено одной-единственной, пусть маниакальной, цели… О Молли, моя прекрасная, обожаемая Молли! Мое существование было бы темно, уныло и лишено малейшего смысла даже в теле самого Рокфеллера или Моргана, даже на месте русского или британского императора, не будь Тебя, Дитя мое.

Но теперь, я полагаю, еще немного — и самое заветное из моих упований, то, что представлялось до сих пор в мечтах, близко к осуществлению. На балу у Мансурова, этого молодого, породистого двуглавого лиса — князя и графа одновременно, меня наконец-то по всем правилам представили Тебе, вернее так — это был, конечно же, я, но облеченный в Петра Андреева. Ты заметила, что я изо всех сил старался произвести впечатление лишь на Тебя одну, мою обожаемую Молли? Это было так упоительно — ухаживать за тобой и — о радость! — ловить знаки внимания с Твоей стороны. Разумеется, у нас тут же нашлось множество тем для беседы, ведь у меня было столько времени, чтобы изучить Твой характер, Твои интересы. А вскоре я поймал в Твоем взгляде (у меня нет права ошибаться!) нечто чуть более теплое, нежели просто дружба, позволю себе утверждать без молодеческого хвастовства, что в нем был даже нежно-интимный намек… А наши отцы — ведь они нарадоваться не могли, глядя на юную пару, являвшую собой, как им безусловно казалось, гармоническое сочетание животрепещущего юного чувства и трезвого расчета. Все идет как нельзя лучше: после мансуровского бала два богатых дворянских рода решили объединиться, без преувеличения, к общему счастью всех членов будущего семейства.

Помолвку отпраздновали в узком кругу, ограниченном обществом лишь самых близких лиц (меня бы вполне устроило романтическое soiree[172] tête-à-tête), зато в роскошной обстановке, по общему мнению, одного из лучших для такого торжественного повода мест в столице — у «Эрнеста».[173] С того памятного вечера наши отцы полагают, что на их глазах два славных дворянских рода вот-вот сольются в один новый, и желают ему счастья. Ареопагом[174] вчера было решено, незамедлительно отправить нас вдвоем в путешествие по старой доброй Европе. «А по возвращении, дети, — торжественно объявил седоусый адмирал, мой „родной батюшка“, — надо бы без промедления свадьбу сыграть — уж потешьте нас, стариков!»

Стоит ли говорить, что при такой радужной перспективе наших отношений я пребываю на седьмом небе, полагая себя счастливейшим из смертных! Нет — это выражение мне, увы, не подходит… Словом, счастливейшим из… творений мира сего.

…1903 г.

В который уж раз, не первое столетие проживая жизни других людей, я посещаю различные страны (все они так и остались чужими для меня). Я в совершенстве владею языками, на которых там говорят, можно сказать, стал полиглотом. И сейчас, до сих пор, я не перестаю постигать культурные творения многих наций и народов, особенно поэзию, меня влекут к себе памятники старины и художественные шедевры — иногда это как возвращение в собственное прошлое. Мои знания, мой артистический дар и прочие художественные таланты — все это бесценые средства для того, чтобы добиться расположения и вызвать ответные чувства у Возлюбленной. Сколько раз я прибегал к этим средствам, стремясь покорить сердце моей Божественной, моей Молли! Отставной адмирал не устает поражаться переменам, произошедшим в сыне за последнее время, приписывая их воздействию общества юной невесты, и ведь он во многом прав: став Петром Андреевым, я как никогда сблизился с Ней, глубже узнал ее душу… С каким наслаждением я читал Тебе пылкие творения любвеобильного Катулла и целомудренные сонеты Петрарки на золотой латыни и староитальянском под безоблачным небом древней Италии, где они были созданы! Веришь ли, что я сам когда-то внимал этим великим, как Ты теперь, затаив дыхание, слушаешь меня? Ты навсегда запомнишь, как вдвоем мы карабкались по развалинам Колизея, насквозь пропитанным памятью о кровавых нравах римской толпы, по руинам вилл, где когда-то предавались самым изощренным наслаждениям патриции и матроны. В Пантеоне и поныне чувствуется присутствие всех великих богов древности — ощутила ли Его Ты, Божественная? Мостовые Флоренции сохранят наши следы, а гулкие своды залов Уффици и Питти — эхо наших с Тобой голосов. Никогда не забуду, как рассказывал Тебе занимательные истории, цитируя наизусть Светония и Вазари, а разве Ты, Молли, сможешь это когда-нибудь забыть?