Записки русского интеллигента - Владимир Зёрнов

Погода стояла очень тёплая. И хотя был ещё конец апреля по новому стилю, окна всех камер были открыты настежь, причём выходили они на улицу Новослободскую. Правда, самой улицы из окон не было видно, от тюрьмы её отгораживала стена, но крыши домов на противоположной стороне улицы были хорошо видны.

Камеры «партийного коридора», а может, и других коридоров, были разделены на своеобразную очередь так, чтобы каждая камера могла в свою очередь выть, кричать, вопить по нескольку минут. Когда же эта камера уставала, её сменяла соседняя – и так до конца, затем начинала выть снова первая. Всё это было слышно на улице, и народ стал вылезать на крыши – посмотреть, что там такое происходит. Говорили даже, что какой-то заводик, помещавшийся недалеко от тюрьмы, бросил работу и рабочие готовы были идти на выручку к заключённым. Тяжёлое впечатление этот вой производил и внутри самой тюрьмы, хотя мы и знали, что всё это устроено нарочно. Людям же вне тюрьмы представлялось, что там за решётками происходит что-то ужасное, что заключённых избивают.

Вой продолжался часа два-три. Начался он рано утром. Часов в 10 утра к тюрьме подкатил автомобиль с администрацией Лубянки. Вой не утихал. Администрация вызвала организаторов (конечно, ей было известно, из каких коридоров это идёт) и спросила их:

– В чём дело? Чего вы хотите? Организаторы повторили свои требования.

– Ну зачем же из-за этого лишать себя пищи и устраивать такой дебош? – заявило начальство. – Вызвали бы нас, переговорили, вы знаете, мы всегда идём навстречу всем заключённым, если их требования законны. Ваши требования вполне законны, и мы немедленно выполним все ваши пожелания. Дела будут рассмотрены в трёхдневный срок, камеры откроем и пищу улучшим.

Сказав это, администрация тут же уехала. Вой сейчас же прекратился. Все камеры и выходы во внутренний двор были открыты. Организаторы ходили как именинники. Началось что-то невообразимое: в садике внутреннего двора, где стояла упразднённая церковь, бренчала балалайка, из партийного коридора неслись нестройные звуки пианино, началось непрерывное хождение по всей тюрьме. Все ходили в гости друг к другу. К нам пришёл какой-то анархист (кажется, Айхенбаум{584}) и рассказывал о разных анархических действиях, которые предпринимались этой партией. Рассказы об ограблениях, убийствах и прочем были интересны, но описываемые события казались не особенно достоверными. Впрочем, на то они и анархисты.

Ходили и мы с Какушкиным и Быстрениным в гости в «одиночный» корпус – больше для того, чтобы посмотреть, что же такое «одиночка». Так сказать, с исследовательской целью. Навестили там трёх архиереев, которые сидели вместе в одиночной маленькой камере.

В тот же день я читал лекцию в тут же организованном «тюремном университете» всё в том же партийном коридоре. Читал на тему «Строение мира» – от Галактик до атома.

День был хлопотный и сумбурный. Долго не ложились спать, а легли – я долго не мог уснуть. И вот, когда наконец всё затихло, я слышу: по коридору в ногу раз-два, раз-два идут люди, побрякивает их вооружение, и… камеры запираются со стороны коридора. Закрыли и наши камеры «околотка», которые и в обычное-то время ни днём, ни ночью не запирались. Так в несколько минут всё громадное помещение тюрьмы оказалось заперто. Тут уж начался настоящий дебош. Звенели разбиваемые оконные стёкла. Чем-то тяжёлым бухали в запертые двери, по-видимому, длинными скамьями, которые стояли в камерах, поднялся визг, упирались и визжали извлекаемые из своих камер жители партийного коридора. В каждой камере их было 16–18 человек, но наряд был основательный, так что силы оказались неравными.

Оружие применено не было, камера за камерой все заключённые «партийцы» были извлечены, посажены на автомобили и увезены. Сообщали, что их развезли по железнодорожным вокзалам, посадили в поезда и отправили по разным провинциальным городам, где и выпустили.

После того как все камеры партийного коридора были освобождены от заключённых, в тюрьме наступила тишина. Наши камеры снова были открыты. Остальные же оставались заперты.

Голодовка прекратилась, так как уголовники идейно её вовсе не поддерживали. У нас в камере был, правда, один голодавший молодой человек. Но он объявил голодовку индивидуально. Он уже долго сидел в тюрьме, но дело его всё не рассматривалось и на допросы его не вызывали. Казалось, что о нём просто забыли. Голодовка, кстати, объявляется официально: пишется заявление о её начале и предъявляются требования. Этот молодой человек объявил, что он не будет и пить до тех пор, пока не будет рассмотрено его дело. Когда ему очень хотелось пить, то он брал в рот кристаллик соли, появлялась слюна, и мучительная жажда проходила. Он всё время лежал, чтобы не тратить сил, проголодал он, кажется, дней 12–14 и добился своего. Говорили, что после опроса его отпустили на свободу. По крайней мере, в камеру он больше не возвращался. Последние дни этот молодой человек производил неприятное впечатление. Он физически сильно ослаб, но был возбуждён, с горящими глазами, много говорил. Казалось, что психически он не совсем нормален.

Рядом с койкой А. М. Зайончковского помещался сравнительно молодой врач. Друг друга предупреждали, что он посажен «наседкой». Наседкой называется заключённый, принявший на себя обязанности осведомителя. Предложение таких функций делается часто. Я знаю, что профессора Какушкина во время нашего сидения специально вызывали на Лубянку и предлагали ему освобождение, если он возьмёт на себя обязанности информатора настроений членов Совета Саратовского университета. Какушкин, конечно, отказался. Несомненно, некоторые, рассчитывая на облегчение своей участи, и соглашались.

Этот врач был вообще очень милый человек, любил поговорить, что уже воспринималось с некоторым подозрением, но что особенно было подозрительно – он рано ложился спать и очень быстро «засыпал», пока ещё в камере шёл оживлённый разговор. Долго он «спал» и по утрам.

Андрей Медардович также был осведомлён о предположительной роли своего соседа, но относился к этому как-то иронически. По утрам медный чайник с кипятком уже подадут, а доктор всё спит. Андрей Медардович заваривает чай в чайнике доктора, укрывает его чем-то тёплым и громко приговаривает:

– Мой доктор любит долго спать. Он так внимателен ко мне! Надо ему приготовить утренний завтрак!

Андрей Медардович был умнейшим, высокообразованным, с оттенком «хитреца», человеком. Он очень много рассказывал о войне и её причинах, о придворной жизни, всё с оттенком лёгкой иронии{585}. Он говорил, что его жизнь теперь делится на две части: его отправляют возглавлять какой-нибудь штаб, потом сажают в тюрьму, затем опять направляют в штаб[54]. Он уже несколько раз сидел и освобождался. Кажется, в этот раз его сидение в тюрьме было последним. После освобождения он был профессором военной истории в Военной академии Генерального штаба{586}.