Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

Своим ключом он открыл дверь, зажег в прихожей свет, снял плащ, шляпу. В доме было тихо. На столике, возле телефона, лежала записка. Ее почерк, буквы крупные, падают вправо. «Я уехала к матери, насовсем». Не беря в руки записку, он прочитал ее раз, второй. «Ну что ж, может, это и лучше, — подумал он. — Все одно кому-то нужно уезжать, и не на время, а насовсем». Он не стал ни ужинать, ни пить чай, прошел в свою комнату и лег в постель.

Спал мало и плохо, однако на работу заявился, как всегда, когда станица закурилась дымарями и когда на востоке только-только заполыхала заря.

38

Избавиться от душевного беспокойства Барсуков старался работой. Самым важным и самым необходимым для себя считал не то, что он сам думал о себе и что теперь говорили о нем в станице и вне станицы, а то, что им уже сделано вчера и что будет сделано завтра и во все последующие дин. И когда к нему в кабинет явился веселый, отлично спавший ночью Казаков и, как всегда, заискивая и льстиво улыбаясь, начал расхваливать его вчерашнее выступление, сказав, что «это же была речь потрясающая», Барсуков резко оборвал его:

— Хватит похвал! Прекрати!

— Ну, Тимофеич, ну чего полез в пузырь? Ведь это же факт, речь-то действительно была потрясающая, иного слова и не подберешь!

— Позволительно спросить: кого же она потрясла?

— И меня, и всех участников! Я внимательно слушал тебя и, веришь, ни ушам, ни глазам своим не верил: да ты ли это был, Тимофеич? А как тебе рукоплескали?

— У тебя ко мне дело? — не отвечая, строго спросил Барсуков.

— Ох, дела, дела… Да их, этих текущих хлопот, невпроворот, для нас с тобой хватит на всю жизнь. — Казаков ласково, по-кошачьи щурил слезившиеся от радости глазки, добродушно улыбаясь. — Куда вы с Дарьей Васильевной вчера запропали?

— Уехали домой.

— А мы хватились — нету. Искали вас, искали…

— Кто это — мы?

— Ну, собралась небольшая компания. Завернули в «Подсолнух» и славно там подкрепились. Но всем нам хотелось, чтобы и вы с Дарьей Васильевной посидели бы с нами за столом, поужинали. — И снова с губ Казакова стекала сахарная улыбочка, и снова щурились мокрые глазки. — А знаешь, кто с нами был в «Подсолнухе»? Бьюсь об заклад, никогда не догадаешься! Тот самый Андрей Терентьевич Добродин. Я уже тебе говорил, что Добродин глава над всеми запасами минеральных удобрений, какие хранятся на складах в крае, — это же сила! И прибыл он к нам как представитель края. Веришь, Тимофеич, пока мы ужинали, я успел подсоседиться к нему и сойтись на короткую ногу. Беседовали! Какая умница! Какой общительный и какой начитанный человек! Всю литературу знает! Гоголя ставит выше графа Толстого, и получается это у него тактично. Во всем видна сплошная интеллигентность! И вот он, Андрей Терентьевич, там, в «Подсолнухе», сказал о тебе всего только одно, но чересчур меткое слово. Какое? Исключительно точное: орел! Так и сказал. «А он орел!» Я тут же с вопросом: «Андрей Терентьевич, а вы лично знаете Михаила Тимофеевича?» — «Я, отвечает, лично его не знаю, но я слышал его выступление, и этого для меня предостаточно, чтобы сказать: орел!» Тимофеич, не кривись и не крути головой, ведь Андрей Терентьевич зря не сказал бы. Умнейшая голова, профессор! А как разбирается в поэзии! Маяковский — это, говорит, гигант! А сколько знает каверзных анекдотов! Тьму! Помрешь со смеху!.. Ну не косись на меня зверем, не об этом моя речь. Я хотел сообщить тебе важную новость: Андрей Терентьевич собирается к нам в гости. Как, а? Еще в Степновске, говорит, сколько хорошего наслышался про ваш Казачий курень, многие, говорит, там побывали — не нахвалятся, и только один я еще там не был. Ну, я, не будь дураком, тут же поспешил уточнить: «Андрей Терентьевич, Казачий курень всегда будет рад принять вас как дорогого гостя!» И после этого тонко и умело, так, как бы между прочим, закинул удочку насчет удобрения для наших полей. Так, мол, и так, день и ночь печемся о высоком урожае зерновых и бобово-масличных. И что ты думаешь, Тимофеич? Клюнуло, поплавочек заплясал, завертелся. А я снова: «Милости просим к нам в гости, будем рады» — и прочее…

— Кто тебя уполномочивал приглашать?

— Да ты что? Неужели ничего не соображаешь? — удивился Казаков. — Мы же можем заполучить удобрения столько, сколько нам надо. Ведь это же случай, и какой! Мы этого Добродина так приласкаем, что он изделается ручным!

Слушая своего заместителя, Барсуков хмурился и кривился, как от острейшей зубной боли. Ему казалось, что никогда он еще не смотрел на Казакова так удручающе мрачно и никогда ему еще не была так противна эта сахарная улыбка на мокрых губах и этот восторг, и он спросил:

— Так какое у тебя дело ко мне?

— Вот оно и есть, мое дело! — еще с большим восторгом ответил Казаков. — Да ежели мы заполучим Добродина, да ты понимаешь, что это такое? Вот я и хотел согласовать с тобой, утрясти вопрос… Мероприятие, Тимофеич, исключительно важное и нужное!

— Мероприятие? Ишь какое словцо! — Барсуков тяжело вздохнул. — От него и грустно, и смешно. Мероприятие! Смех!

— Да почему же?

— Потому, Нилыч, что никакого мероприятия не будет.

— Это как же понимать? — Казаков даже хихикнул от удивления. — Что значит — не будет? Ведь я уже пообещал, договорился на субботу. Надеюсь, в субботу найдется у тебя свободное время? Я сегодня же прикажу Конькову, чтобы все было на полном боевом взводе.

— И Конькова оставь в покое.

— Удивляюсь на тебя, честное слово… Да и что сие вообще означает? Поясни!

— Поясняю: мероприятия не будет! Ты что, Казаков, перестал понимать русский язык?

— Да, честно признаюсь, сегодня что-то совершенно тебя не понимаю. Как же теперь быть? Я пригласил Добродина, разговаривал с ним, все шло как по маслу… Не понимаю!

— Отменяется и разговор, и обещание, — спокойно ответил Барсуков. — Сегодня же позвони в Рогачевскую и скажи гостю тактично, вежливо, как это умеют делать одни благородные люди и дипломаты, что ты извиняешься. Так, мол, и так, произошла досадная ошибка насчет Казачьего куреня. И тут же без обиняков скажи, что никакого Казачьего куреня в «Холмах» никогда не было и нет и что слухи, дошедшие до Степновска и до Добродина, ложные слухи.

— Не было и нет Казачьего куреня? Да как же все это понимать, Тимофеич? Ты шутишь!

— Так и понимай. Нету у нас Казачьего куреня, и никогда не было. Что тут еще непонятного?

— Стоит же он, красуется, стервец, на берегу озера! — Казаков улыбнулся еще слаще. — Ей-богу, шутишь, Тимофеич! Ну, скажи, что шутишь!

— Нет, Казаков, мне не до шуток: я говорю серьезно. Запомни: не было в «Холмах» этого злачного места, и никогда о нем не вспоминай. Ясно?

— Вот теперь-то и вовсе не ясно, все потемнело, и через то позволь мне говорить с тобой откровенно, начистоту.

— Позволяю. Говори, только покороче.

— Не хотелось, а придется сказать. — Казаков вмиг погасил сахарную улыбочку, поспешно вытер платком багровое лицо. — Тимофеич, тебе хорошо известно, как я ценю тебя, как уважаю…

— Давай без предисловия…

— Прошу тебя, умоляю, как брата родного: откройся, скажи чистосердечно, что с тобой приключилось?

— Решительно ничего.

— Неправда! И ты не делай удивленный вид, все одно не поверю. Сколько годов мы шли, что называется, нога в ногу, и как хорошо шли! А теперь? Я не слепой и вижу: что-то неладное происходит с твоей психикой и с твоими нервами. Я не врач и не могу сказать, что именно с тобой происходит. Может, тебе следует обратиться к специалистам медицины или поехать полечиться в санаторий? Ведь ты же за свою жизнь ни разу в санатории не был!

— По-твоему, я болен?

— Истинно так!

— Что тебя привело к такому странному выводу?

— Дорогой Михаил Тимофеевич, любой человек, ежели он во всех отношениях здоров, ежели у него нормальная психика и не расстроены нервы, не может перемениться так, в один миг, что называется, ни с того ни с сего. А ведь ты не то что переменился, а как бы переродился, да так переродился, что и родная мамаша тебя бы не узнала… Ну, я уже не говорю о том, что ты стал какой-то тихий, смирный, какой-то чрезмерно вежливый, обходительный. Я понимаю, время у нас зараз такое, что грубить никак нельзя, социалистическая демократия и все такое прочее… Но нельзя же так круто поворачивать! Просто не нахожу слов и не знаю, как же… Может, умолкнуть?

— Зачем же умолкать? Договаривай. Что же оно — «нельзя так круто»?

— Тимофеич, скажу по-мужски, откровенно и начистоту. Можно?

— Коль начал, так и говори.

— Только разговор получится длинным. Есть у тебя свободное время?

Стоявшие в углу высокие часы с тремя медными гирями и медным, похожим на луну маятником, как бы желая ответить на молчаливый взгляд Барсукова, пробили семь раз, и когда стихли их густые, как у церковного колокола, звуки, он сказал: