Верхний ярус - Ричард Пауэрс

когда-то сменяли друг друга чересчур медленно, а теперь проносятся мимо его постели с такой быстротой, что он не успевает их осмыслить.

Дороти фыркает, просыпаясь.

— Ой! Прости, Рэй. Я не хотела бросать тебя.

Он не может ей сказать. Никто и никогда не будет покинут, нигде — до самого конца времен. Вокруг них разыгрывается полномасштабный симфонический нарративный хаос на четыре тревожных сигнала[65]. Она понятия не имеет, и он никак не может ей все объяснить. Все ухоженные дворы ухожены одинаково. Каждый одичалый двор одичал по-своему.

ЧАСЫ СОТЕН МИЛЛИОНОВ ВЗАИМОСВЯЗАННЫХ КОМПЬЮТЕРОВ готовятся к переходу на цифры, для которых они не были предназначены. Люди пополняют запасы в погребах на случай конца информационной эры. Дуглас не знает наверняка, когда закончится тысячелетие. Там, где он находится, временной промежуток больше недели не имеет большого значения. Дневной свет нынче длится всего несколько часов, глубина снежного покрова достигает шести футов, и даже при полуденной температуре волоски на руках становятся дыбом. Если компьютеры уже взбесились и вывели из строя всю инфраструктуру земного шара, Дуглас в своей бревенчатой хижине в глубинах Монтаны узнает об этом последним.

Он просыпается, когда гаснет огонь, и приходится выбирать: разжечь его заново или замерзнуть насмерть. Он выпрыгивает из своего зимнего спального мешка в одних кальсонах, как нечто, вылупляющееся из кокона, толком не покончив со стадией личинки. Надевает парку, но пальцы так онемели, что на розжиг пары сосновых щепок уходят жутковатые пятнадцать минут. Он поджаривает пальцы на огне, как сосиски, пока к ним не возвращается жизнь. На завтрак у него два яйца, три ломтика бекона по рецепту викингов и кусок черствого хлеба, разогретого на дровяной плите.

Выйдя на крыльцо, он осматривает город. Серо-коричневые деревянные фасады усеивают заснеженный склон холма внизу. Полуразрушенный трехэтажный отель, пустой универмаг, кабинет врача и парикмахерская, бордель и различные салуны — он владеет всем этим единолично. Высоко на гребне холма — белокорые сосны. Снег покрыт следами гостей — лосей, оленей, кроликов, — и Дуглас учится читать по следам сценарий очередной лаконичной драмы. Он видит изрытый кратерами снег: поэму о хищнике, который спикировал, одолел добычу, а затем исчез, не оставив адреса для пересылки корреспонденции.

Зимний сторож в «Самом гостеприимном городе-призраке Запада»: в жизни Дугласа бывали дурацкие работы, но этой они и в подметки не годятся. Перевалы с обеих сторон — двадцать миль серпантина с выбоинами — завалены снегом. До конца мая здесь не будет ни души. Ну да, конечно: что-нибудь может случиться во время его вахты. Может быть, землетрясение или метеорит. Пришельцы. Ему все это не по зубам. Даже его грузовик с отвалом для уборки снега, выделенный Бюро по управлению землями, еще очень долго никуда не поедет.

Горы высокие, почва редкая и пустая, деревья слишком часто вырубали, а все запасы драгоценных металлов израсходованы. Осталось лишь продавать ностальгию по тому недавнему «вчера», когда все были уверены, что «завтра» принесет ответы на все вопросы, какие только могут прийти на ум человечеству. Когда наступит лето, он нарядится шахтером и будет рассказывать байки туристам, которые отважатся проехать по дороге, похожей на стиральную доску, чтобы добраться до места, чья удаленность сама по себе делает его достойным галочки в списке подвигов. Дети подумают, что ему полторы сотни лет. Семьи ворвутся сюда и сделают несколько снимков по пути к Старому Служаке, в Глейшер или какое-нибудь другое место, достойное внимания.

Он садится за шаткий кухонный стол и берет в руки сокровище, которое хранит рядом с намертво забитой солонкой. Дуглас обнаружил эту драгоценную штуковину прошлой осенью, наполовину закопанной рядом с надшахтным копром. Темно-коричневая бутылка; на том, что осталось от выцветшей этикетки, можно разглядеть несколько китайских иероглифов, похожих на существ из доисторических океанов планеты. Бутылка — это загадка; что на ней написано, что внутри? Она принадлежала кому-то из многочисленных китайских рабочих, трудившихся в шахте и в прачечной. Он разглядывает иероглифы, прищурившись, и шепчет: «Что они делать?» Этой фразе его научила подруга — он не помнит, где и когда. Фраза как-то связана с Китаем и ее отцом. Она смеялась каждый раз, когда слышала от него эти слова. Он старался повторять их почаще.

Дуглас ставит бутылку на стол и приступает к утреннему ритуалу: написанию священной книги для своей новой религии, основанной на абсолютном смирении. С середины ноября он трудится над «Манифестом провала». Стопка желтоватых страниц, исписанных шариковой ручкой, высится там, где стол примыкает к стене. Они хранят историю о том, как он предал себе подобных. Он не называет настоящих имен, только лесные. Но больше ничего не скрывает: как пелена спала с его глаз, как осознание превратилось в ярость, как он встретил единомышленников и услышал, как говорят деревья. Он пишет о том, что они надеялись сделать, и как попытались. Объясняет, что пошло не так и почему. Его переполняет энтузиазм, он не жалеет деталей, но тексту не хватает хорошей структуры. Слова просто ветвятся, дают ростки и опять ветвятся. Он чувствует, что занят делом. Оно даже позволяет бороться с раздражительностью от сидения в четырех стенах; впрочем, бывают и плохие дни.

Сегодня Дуглас перечитывает написанное вчера — две страницы о том, каково ему было смотреть на Мими, которой протирали глаза пламенем. Потом он берет шариковую ручку и ведет ею по странице, оставляя борозды. Как будто опять сажает деревца на склоне холма. Проблема в том, что он, затронув общий вопрос «Провала», не может не коснуться соседней, родственной темы: «Что за хрень происходит с человечеством?».

Ручка движется; идеи рождаются, как будто под диктовку кого-то незримого. Что-то начинает вырисовываться — некая истина, до того самоочевидная, что слова спешат родиться на свет. Мы обналичиваем планетарные облигации, рассчитанные на миллиард лет, и тратим средства на всевозможную ерунду. Дуглас Павличек хочет знать, почему это так просто понять, когда ты один в хижине на склоне холма, и почти невозможно — когда выходишь из дома и вливаешься в миллиардное море людей, пошедших ва-банк из-за необоримой веры в статус-кво.

Он отвлекается, чтобы снова развести огонь. Собирает подножный корм — крекеры с арахисовым маслом и картошку, испеченную прямо на горящих сосновых поленьях. Потом наступает время прогуляться по городку и удостовериться, что призраки не шалят. Он напяливает несколько слоев одежды и пристегивает подержанные снегоступы. Большие перепончатые «лапы» — способ приноровиться к зиме — превращают Дугласа в химеру, помесь человека и прямоходящего зайца-великана. Спускаясь с горы к пустому городу через сугробы, он