Гоголь - Борис Соколов

Летом 1846 г. Ж. писал М. П. Погодину: «У меня в Швальбахе гостил Гоголь; ему вообще лучше; но сидеть на месте ему нельзя; его главное лекарство путешествие; он отправился в Остенде». Ж. полагал, что только в дороге, в движении Гоголь чувствует себя хорошо, а задерживаясь подолгу на одном месте, быстро впадает в хандру.

3 июля н. ст. 1847 г. Ж. с удовлетворением писал А. О. Смирновой: «Гоголь теперь во Франкфурте; он пополнел, поздоровел, но вместо жаркой Палестины едет к южным берегам Северного моря, в котором надеется утопить последний остаток своего нервического недуга. Он теперь давно ушел от того состояния, в каком провел у меня целую зиму».

16 / 28 февраля 1848 г. Гоголь писал из Иерусалима Ж.: «Пишу к тебе несколько строчек, бесценный друг. И я, по примеру многих других, удостоился видеть место и землю, где совершилось дело искупленья нашего. Прибыл я сюда благополучно, без всяких затруднений, едва приметивши, что из Европы преступил в Азию, почти без всяких лишений и даже без утомленья. Уже успел произнесть твое имя у Гроба Господня. О! да поможет нам Бог, и тебе и мне, собрать все силы наши на произведенье творений, нами лелеемых во глубине душ наших, в добро земли нашей, и да просветит нас светом разума святого Евангелия Своего!» В следующем письме к Ж., уже из Бейрута, отправленном 6 апреля 1848 г., Гоголь так суммировал свои впечатления от Святой земли: «Уже мне почти не верится, что и я был в Иерусалиме. А между тем я был точно, я говел и приобщался у самого Гроба Святого. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно! Ты уже знаешь, что пещерка, или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить, нагнувшись в пояс; больше трех поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комнатка почти такой же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел Ангел, возвестивший о Воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нем один; передо мною только священник, совершавший Литургию. Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами Гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших „Господи, помилуй“ и прочие гимны церковные, едва доходило до ушей, как бы исходившее из какой-нибудь другой области. Всё это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного… Вот тебе все мои впечатления из Иерусалима».

15 июня 1848 г. Гоголь из Полтавы писал Ж. во Франкфурт: «Еще не принимался сурьезно ни за что и отдыхаю с дороги, но между тем внутренно молюсь и собираю силы на работу. Как ни возмутительны совершающиеся вокруг нас события (имеются в виду начавшиеся в Европе революции. — Б. С.), как ни способны они отнять мир и тишину, необходимые для дела, но тем не менее нужно быть верну главному поприщу; о прочем позаботится Бог. Что мы можем выдумать теперь для нашего земного благосостояния или обеспечения себя или обеспечения близких нам, когда всё неверно и непрочно и за завтрашний день нельзя ручаться? Будем же исполнять то, для чего нам даны Богом силы и способности и в истине чего залогом служат те сладкие минуты, которые мы в жизни ощущали, после которых и лучше молилось, и лучше благодарилось, и лучше чувствовалось добро. Что нам до того, производят ли влиянье слова наши, слушают ли нас! Дело в том, остались ли мы сами верны прекрасному до конца дней наших, умели ли возлюбить его так, чтобы не смутиться ничем, вокруг нас происходящим, и чтобы петь ему безустанно, петь даже и в ту минуту, когда бы валился мир и всё земное разрушалось. Умереть с пеньем на устах — едва ли не таков же неотразимый долг для поэта, как для воина умереть с оружьем в руках».

ЗАГОСКИН Михаил Николаевич (1789–1852),

писатель, автор упоминаемого в «Ревизоре» романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», а также «Рославлев, или Русские в 1812 году» и ряда других исторических романов и пьес. С 1831 г. — директор императорских московских театров.

Гоголь познакомился с З. в Москве в июле 1832 г. через посредство С. Т. Аксакова, который вспоминал, что Гоголь хвалил З. за веселость, но утверждал, что «он не то пишет, что следует, особенно для театра». По словам С. Т. Аксакова, «Загоскин, также давно прочитавший „Диканьку“ и хваливший ее, в то же время не оценил вполне; а в описаниях украинской природы находил неестественность, напыщенность, восторженность молодого писателя; он находил везде неправильность языка, даже безграмотность. Последнее очень было забавно, потому что Загоскина нельзя было обвинить в большой грамотности. Он даже оскорблялся излишними, преувеличенными, по его мнению, нашими похвалами. Но по добродушию своему и по самолюбию человеческому ему приятно было, что превозносимый всеми Гоголь поспешил к нему приехать. Он принял его с отверстыми объятиями, с криком и похвалами; несколько раз принимался целовать Гоголя, потом принялся обнимать меня, бил кулаком в спину, называл хомяком, сусликом, и пр., и пр.; одним словом, был вполне любезен по-своему. Загоскин говорил без умолку о себе: о множестве своих занятий, о бесчисленном количестве прочитанных им книг, о своих археологических трудах, о пребывании в чужих краях (он не был далее Данцига), о том, что он изъездил вдоль и поперек всю Русь и пр., и пр. Все знают, что это совершенный вздор и что ему искренно верил один Загоскин. Гоголь принял это сразу и говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру. Он обратился к шкафам и книгам… Тут началась новая, а для меня уже старая история: Загоскин начал показывать и хвастаться книгами, потом табакерками и наконец шкатулками. Я сидел молча и забавлялся этой сценой. Но Гоголю она наскучила довольно скоро: он вдруг вынул часы и сказал, что ему пора идти, обещал еще забежать как-нибудь и ушел».

Гоголь неслучайно вложил в уста Хлестакова упоминание романа З. Хвастливый монолог главного героя «Ревизора», очевидно, пародировал хвастовство З. (который, кстати сказать, был не только литератором, но и чиновником, и отнюдь не коллежским регистратором, а в гораздо более высоких чинах), столь ярко проявившееся при первой встрече с Гоголем. Возможно, З. узнал себя в этом монологе, и данное обстоятельство вызвало негативную оценку им гоголевской комедии. В мае 1836 г. Гоголь просил З. посодействовать постановке «Ревизора» на московской сцене, но тот, как кажется, отнесся к этой просьбе без энтузиазма. По поводу эпиграфа к «Ревизору» З. возмущенно спрашивал у своих друзей: «Ну, скажите, где моя рожа крива?» Поскольку роман З. «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» пытается выдать за собственное сочинение Хлестаков, не исключено, что З. задело подобное сравнение. Однако у них с Гоголем сохранились приятельские отношения. После того, как 17 октября 1839 г. Гоголь уехал из Малого театра после второго акта «Ревизора», разочарованный постановкой и игрой актеров, он в письме к З. просил оправдать его перед публикой. 8 ноября 1851 г. Гоголь посетил больного З. Это была их последняя встреча. З. пережил Гоголя на несколько месяцев.