Ястреб халифа - К. Медведевич

…Угу-гу. Угу-гу. Угу-гу.

Так ворковала горлица на чинаре под минаретом его родного города в далеком Мавераннахре. Дед любил посидеть в саду на толстом стеганом одеяле из ярких лоскутков и, кормя ломтиками сладкой дыни внуков, приговаривал: если бы перепелке дали сомкнуть глаза, она бы уснула. Старый Хуфайз бежал из Шамахи на далекую окраину сразу после подавления мятежа Амру Лейса, и маленький Гассан не видел ничего, кроме тихих улочек шахристана Худжанда: глинобитные стены, серая пыль под ногами, свечки подсыхающих за лето чинар. А потом… потом налетели огузы.

Встряхнув головой, юноша погнал прочь непрошеное: разоренный двор с опрокинутой и побитой посудой, торчащая в колодезном столбе стрела, — и долгие, долгие фарсахи растрескавшихся такыров и белесых солончаков, после которых так саднила стертая веревкой из верблюжьей шерсти шея…

Ты благ мирских не становись рабом,Связь разорви с судьбой — добром и злом.Будь весел в этот миг. Ведь купол звездныйОн тоже рухнет. Не забудь о том.

…Угу-гу. Угу-гу.

Близился к вечеру восьмой день их стояния под Нишапуром — и пятый день переговоров. Утром Гассан с катибами разбирали письма или ехали в пригород — мимо пустующих усадеб вдоль реки, мимо лепящихся друг к другу, развевающихся развешанным на крышах бельем саманных домиков — феллахи настороженно таращились на них, сдвигая со лбов платки. Мимо смешной резной башенки под сине-бирюзовой остроконечной крышей, похожей на полусложенный зонтик — устад говорил, что такие стоят на великом шелковом пути, идущем отсюда на юг до самой Фейсалы — а уж оттуда через Великую степь, в самый хань. И в Ханатту. "Вы возьмете меня в Ханатту, о сейид?" Тарик, хрупая персиком, смеялся: мол, к тому времени как я соберусь в путешествие, ты растолстеешь и разбогатеешь, и сам возьмешь меня в Ханатту — а я буду подавать тебе по дороге полотенце, о почтенный кади.

Степняки разбили свое становище дальше к западу по течению Сагнаверчая. Согласно договоренности — Мубарак аль-Валид прислал посольство еще когда до Нишапура оставалась неделя ходу — джунгары не трогали вилаяты, а самое главное, водяные мельницы, шлепавшие колесами по благословенной воде, питающей роскошный зеленый ковер долины. Мягкое изумрудное покрывало тянулось до самой горной стены, туманящейся далеко к западу, — говорили, что долину питают четыреста с лишним ручьев и двенадцать отводных каналов.

В караван-сарае восточного рабата их ждали обычно катибы из Шадяха — громадного дворца древних хорасанских шахиншахов, поглядывающего на городские кварталы с высоты своего холма. И начинались бесконечные нудные прения: да сколько с каждого мухалля положено дани, и получат ли жители гарантии неприкосновенности жилища — а как же, улыбались прибывшие с устадом Рукн ад-Дином катибы, вот только колодцы для драгоценностей придется показать нашим воинам; а самое главное, сколько сопровождения положено эмиру Мубараку аль-Валиду, отправляющемуся в столицу с покаянным визитом: потому как тысяча — это слишком много, а пятьсот — мало. Так проходило утро — за пузатыми стеклянными чашечками пахнущего чабрецом чая, с леденцами, орехами и инжирным вареньем, за неспешными разговорами под скрип калама. "Эй, Муса, а подай-ка нам еще варенье из белой черешни, да еще вот такого слоеного печенья!" В караван-сарай заглядывали купцы: о господин, не желаете ли взглянуть на бирюзу — вах, господин — образованный юноша, это сразу видно, и наверняка знает, что такой бирюзы ему не найти нигде, кроме как в славном Нишапуре, а вот не изволите ли взглянуть, да, это ожерелье о четырех подвесках, молодой госпоже наверняка понравится, ах, у нее уже есть три таких? Ну что ж, господин так молод — у него наверняка на примете есть не одна роза, обрадующаяся такому щедрому подарку…

Ах, Нишапур, город роз, город красавиц, город гончаров, лепящих пузатые кувшины для сладкого виноградного вина и широкие узорные блюда для кишмиша и дынь — а они здесь не переводились, почитай, круглый год!..

Увидев громады дворцов и масджид — а в одной лишь медине их было четыре, и в каждой могли молиться двадцать тысяч верующих! — бирюзовые, искрящиеся золотом купола Шадяха — смотри, смотри, Гассан, это башня Аттар-шаха, да, та самая, с которой бросилась Джамиля! а вот — видишь, четыре минарета с золотыми полумесяцами? — это Пятничная масджид, она вмещает пятьдесят тысяч верующих, а на площади перед ней встают на намаз еще сто тысяч! — так вот, увидев немыслимую громаду Нишапура, Гассан обомлел. Нет, конечно, он читал, что в городе сорок два махалля, и тянется он на два фарсаха — от Кадамгаха до горы с бирюзовыми копями, но одно дело знать про два фарсаха, а другое — ошалело вертеть головой, пытаясь вместить глазами широченную панораму куполов, зеленых крон, хорасанских альминаров — круглых, высоких и остроконечных, — белостенных и желтоватых, карабкающихся с террасы на террасу домов, серо-бурого спокойного течения Сагнаверчая — покрытая лодками река широкой лентой раздвигала толстенные городские стены и где-то далеко-далеко, изгибаясь широкой дугою, покидала гостеприимный город у самых башен цитадели. Устад говорил, что в городе триста ручьев и каналов, а в каждом дворе чуть ли не по пять колодцев, а каждый квартал укреплен стеной и большими воротами с башнями — нишапурцы славились взаимными распрями, и оттого старались отгородиться друг от друга как можно надежнее.

Так что, посмотрев на искрящуюся, топорщащуюся башнями и альминарами, переливающуюся небесным ярким цветом картину перед глазами, Гассан понял, отчего Саид аль-Амин так упрашивал сейида согласиться принять посольство мятежного эмира: Нишапур было воистину невозможно взять приступом. Любая армия — и даже семьдесят тысяч Тариковых сабель — растворилась бы в городе с населением в миллион с лишним человек.

И вот теперь они пятый день вели переговоры с Нишапуром — его и осажденным-то нельзя было назвать, как нельзя было бы назвать объятым небо, на которое смотришь через согнутые колечком пальцы, — а сейид спал, медитировал — и, щурясь и жмурясь под здешним мягким солнцем, съедал персик за персиком.

— Пусть спит, — улыбнувшись, сказал Рукн ад-Дин. — Прошлым вечером он жаловался, что его рыба была почему-то похожа на распяленного и зажаренного до черноты цыпленка.

Гассан тихонько похихикал:

— Да, он просил меня достать ему карася.

— Достал?

— А как же, целую связку утром наловили, вот проснется, скажу, чтобы зажарили, — улыбнулся юноша.

Тем временем, Тарик пошевелился — и, некоторое время поворочавшись, перевернулся на другой бок. Старый улем и Гассан видели, как нерегиль, устраиваясь на теплом камне, облизывается и морщит во сне сладкий от сока нос.

Шадях,

тот же день

Ярко-малиновые раскрывшиеся цветы лотоса плавали среди глянцевых кожистых листьев — в тени самшитов вода пруда казалась темной и глубокой. Эмир принимал сегодня сидя на огромном кожаном сиденье, закрепленном на толстых серебряных цепях между двумя крепкими пальмовыми стволами. Пальмы же на два человеческих роста вверх облицовывали полозолоченые серебряные пластины. В закатном солнце они искрились красным и пускали длинные лучи, когда шуршащие листья перебирали за ними солнце.

Подавальщицы — по новой моде невольницам прибирали волосы, одевали в мужские кафтаны и туго перепоясывали поясом, чтобы они больше походили на мальчиков, — расступились, шелестя шальварами. Лица девушек были открыты — что придавало забаве вкус перца — и к ним полагалось обращаться в мужском роде. Мубарак аль-Валид погладил щеку Тарифа — мальчик зарделся и опустил глаза — и посмотрел на приблизившегося.

Старый ханец склонился в трех положенных шагах от покачивающихся в воздухе туфель правителя Хорасана. Черная косичка змеей выползала из-под шелковой темной шапочки и свешивалась с плеча — на кончике покачивался крохотный золотой дракон с бирюзовым шариком в зубах. Затянутая в черный плотный шелк спина старого священнослужителя тоже была узкой — и так весь он походил на старую гюрзу, выползшую погреться на теплый камень.

— Можешь посмотреть на меня, — усмехнулся ашшарит.

ханец показал сморщенное, как у евнуха, желтое узкоглазое личико. Старые сухие губы что-то жевали под седенькими усиками, длинная тонкая бородка подергивалась, как у дряхлого козла.

— Ты принес мне обещанное, Чань-чунь? — тихо осведомился Мубарак аль-Валид.

Сложив ладони перед грудью, старый монах поклонился — и махнул бритому служке в грязноватом потертом халате с красной оторочкой. Тот подполз на коленях поближе и поставил рядом с наставником тариму из сандалового дерева. И тут же отполз обратно, словно сторонясь ларца, которому предстояло сейчас показать свое содержимое.