Собрание сочинений в трех томах. Том 3. - Гавриил Троепольский

— Дошел Кузьмич Хвата!

Из калитки вышла Настя Бокова. Она смотрит в упор на Хвата. Он не выдерживает ее взгляда и переходит на другую сторону воза. Но из-за углов хат смотрят на него несколько человек молодежи. Гришка пытается перейти на другую сторону воза, но частушка Насти хлестнула его.

Хват понял, что ему не уйти от этих презрительных взглядов. И он, опустив голову и понукая лошадь, даже не ударяет кнутом.

А поле торжествует! Хлеб шумит, шумит…

Комбайн убирает пшеницу. В кабине трактора Костя. За штурвалом комбайна молодой комбайнер, покрытый половой и пылью, в засаленном комбинезоне.

Игнат идет с палочкой вдоль покоса, навстречу комбайну. Он останавливается, поджидая комбайн. Подходит комбайн. Игнат входит на трап, постучал пальцами по огнетушителю, сходит с трапа вниз, забегает вперед комбайна, останавливается и поднимает руку. Комбайнер машет ему рукой и кричит:

— Сойди, говорю!

Костя грозит Игнату кулаком из дверцы и показывает жестом, как он раздавит его в лепешку.

Игнат стоит невозмутимо. Стал и весь агрегат. Комбайнер и Костя подбегают к Игнату, оба рослые, сильные. Комбайнер сует огромный гаечный ключ к носу Игната и кричит:

— Остановить агрегат — преступление! Ты понимаешь — хлеб!

Игнат садится на землю, опасаясь, что его столкнут с дороги. Он говорит:

— Садитесь!

Те оба дружно плюнули. Костя лезет в кабину и включает скорость. Трактор едет прямо на Игната.

Игнат лежит, опершись на локоть, и ковыряет соломинкой в зубах. Гусеницы едут на Игната и замирают в метре от него: агрегат стал. Игнат манит пальцем комбайнера.

— Все равно пойдешь. Через человека не поедешь.

Комбайнер и Костя подходят. Игнат говорит:

— Огнетушитель для чего? Для безопасности от огня. Видишь: сушь. Заряди!

— Да вечером. Вечером, говорю! Не могу допустить простой!

— Вода есть, заряды есть — заряди!

— В райком пожалуемся!

— Что-о-о? Да мне сам Иван Иванович Попов сказал: «Прижми комбайнеров! Распустились!» Как инструкция гласит? Без огнетушителя не смей косить! Вот как гласит инструкция. А ты? — Игнат встал, отряхиваясь. — Давай заряды. Умеешь?

— Учили… Знаю, — буркнул комбайнер.

Комбайнер и Костя спеша заряжают огнетушитель.

Игнат машет им фуражкой, уходя от комбайна.

Где-то вдали тревожный сигнал комбайна. Этот сигнал все беспокойнее и беспокойнее. Он тревожит, зовет на помощь. В этот жуткий звук вмешивается голос:

— Пожа-а-ар! Пожа-а-ар!!

Этот крик доносится до двора колхоза, где Гришка Хват складывает последний навильник люцерны. Над селом навис набат, и двор мгновенно опустел. Гришка стоит один. Лицо его вначале растерянно, затем он неожиданно для нас распрягает лошадь, хватает попавшуюся под руку косу и верхом скачет в поле.

Крики вдалеке. Дым. Горит хлеб! Бегут женщины. Одна из них вопит:

— И хлебушек наш ми-ила-ай!

Тревожно гудят все комбайны. Костя остановил комбайн и вместе с комбайнером смотрит на пожар. Дальний угол поля горит, мчатся машины, бегут люди. Едут Шуров и Катков на грузовой машине. Шуров стоит в кузове. Они обгоняют бегущих людей. Шуров кричит:

— Сто-ой! Куда! Назад! Косы, косы с собой! Косы-ы!!

А по полю слышится передача этого слова: косы! косы! Люди хватают косы, вскакивают в машину и едут к пожару.

Игнат на дороге. Машина наезжает почти на него, но он ни с места. Это не тот Игнат, которого мы знаем! Это волевой человек. И шофер, вначале злобно останавливающий машину, уже подчиняется взгляду Игната. Игнат говорит:

— Из какого колхоза?

— Маленкова.

— Мобилизую! Пожар. По комбайнам! Собрать огнетушители! — командует Игнат и садится в кабину.

Бешено мчится машина по стерне, по высокому хлебу, по полевой дороге. Подъезжает к комбайну. Игнат выскакивает из кабины, хватает огнетушитель и приказывает комбайнеру:

— Отогнать комбайн от хлеба на километр! Стоять! — и уезжает.

Пожар. Дым. Огонь. Крики. Косари впереди огня обкашивают косами горящий участок. Катков и Шуров почти у огня. Катков командует:

— Шире прокос! Шире!

Но пламя обжигает лица косарей. Язык огня вклинился в пшеницу: вот-вот он прорвется — и пропало все поле! Кажется, что спасти хлеб уже невозможно.

Шуров бросается к косарям:

— За мной! — Он выхватывает у женщины косу к забегает к клину огня. Он почти в огне косит, сваливая пшеницу в огонь. За ним ряд косарей, и среди них Гришка Хват. Женщины руками бросают скошенный хлеб ближе к огню. Катков косит, косит. Люди выбиваются из сил. И вдруг… Подъезжает автомашина. Игнат выскакивает из кузова, показывая огнетушитель, держит его высоко, кричит истошно:

— Огнетушители-и-и!

Катков хватает огнетушитель. Игнат хватает огнетушитель. Костя хватает огнетушитель. Игнат приказывает Каткову:

— Сбивай внизу. Клин сбивай! Какого черта! Вот так! Дава-ай! — Он оглядывается, видит — стоят косари и вне себя кричит: — Коси-ить! Коси-ить! Лентяи!

Фельдшер Семен Васильевич тоже косит, но у него получается плохо — хлеб не ложится в ряд, а путается, коса застревает. Терентий Петрович косит рядом с фельдшером, он видит неудачные старания фельдшера и показывает ему, как надо косить:

— Локоть за спину заноси! Локоть! И сбрасывай крюком! Вот так!.. Ага! Так, так!

У фельдшера уже немножко получается, и он благодарно оглянулся на Терентия Петровича.

Шуров косит, ведя за собой строй косарей. Огонь близко. Но… Порыв пламени! Шурова с двумя другими косарями окружает огонь. Те двое успевают выскочить, но Шуров еще и еще раз размахнул косой, поперхнулся, оглянулся, и… мы его не видим.

— Пропал!

— Пропа-ал!

— Петр Кузьмич!

— Петр Кузьмич пропал!

Все в растерянности. Ужас охватил людей: погиб человек — надежда колхоза!

Игнат добивает огнетушителем опасный клин огня. Он слышит возгласы — крики и вопли. Он бросил огнетушитель. Секунду соображает, бросается к брезенту, моментально набрасывает его на себя, закутавшись с головы до ног, и… исчезает в огне, там, где остался Шуров.

Наступила гробовая тишина. Все стоят как завороженные, освещенные пламенем. Только и слышен зловещий треск огня. И в этой жуткой тишине — вопль Домны:

— Игнатушка-а!

— Пропал Игнат! — схватился за голову Терентий Петрович, выпустив косу из рук.

Все снова кричат. Косари перехватили язык пламени: дальше хлеб уже не будет гореть.

— Пе-етр Кузьми-ич! — зовет Алеша.

Нет отклика. Дым застлал все. Женщины плачут.

В полосе догорающего пламени, в клубе дыма, возникает что-то бесформенное, но живое, завернутое брезентом: оно идет к нам. Брезент развертывается — это Игнат вышел из огня, прижав к себе Шурова. Все бросились к нему.

Одежда Шурова тлеет в нескольких местах. Он кашляет и ложится на солому навзничь. Семен Васильевич окатил Шурова водой из ведра. Шуров, тяжело дыша, поднимает голову и смотрит в сторону. С его точки зрения видно: «язык» пожара сбит. Огонь обкошен. Хлеб спасен!

Около Шурова — Алеша, Катков, Игнат и другие. Семен Васильевич слушает сердце Шурова. Игнат щиплет обгоревший край брови и говорит:

— Ишь ты! Прихватило бровку-то маненько.

Шуров вновь открывает глаза и обращается к Игнату:

— Игнат Прокофьевич!

— А?

— Спасибо…

И Катков говорит Игнату:

— Спасибо! От всего колхоза спасибо!

— Может, я и виноват-то: недоглядел, — отвечает Игнат скромно и в то же время с глубоким огорчением.

Шуров в больнице на койке, забинтован.

У входа в коридор больницы — Катков, Алеша, Евсеич, Терентий Петрович. Перед ними врач. Катков спрашивает у врача:

— Как?

— Не скрою, ожоги серьезные, — отвечает врач, — Посетить может только кто-то один — всех не пущу.

Все трое, кроме Алеши, переглядываются: кому идти? Алеша смотрит в пол. Катков обводит всех взглядом и говорит:

— Иди, Алеша. Мы подождем здесь.

Алеша тихо идет по коридору.

— Ну, проживет? — спрашивает Евсеич.

Врач разводит руками и отворачивается.

Палата. Шуров лежит в том же положении, закрыв глаза. Входит Алеша. Он остановился в дверях и не решается беспокоить. Но вот он уже у кровати. Шуров открыл глаза. Мы видим его лицо. Они смотрят друг на друга. Алеша осторожно присаживается на край кровати, не сводя глаз с Шурова. Шуров будто говорит глазами: «Вот, брат, дело-то какое получилось…» И Алеша с ободряющей улыбкой смотрит на Шурова и будто хочет сказать: «Ничего, брат, ничего»… Он положил руку на плечо Шурова, и тот ласково и благодарно положил свою ладонь на Алешину руку.

Коридор больницы. Евсеич говорит врачу:

— Да нельзя, нельзя ему помирать! Невозможно!

— Это дело немыслимое, — подтверждает Терентий Петрович, — Такой человек не должен умереть.