На ладони ангела - Доминик Фернандез

— Если по той или иной причине, — сказал он, выделяя каждое слово, тебе не нравится это имя, мы возьмем другое, да, Аннамария?

Я покачал головой. Он ошибался от начала до конца, если думал, что меня по-прежнему мучило воспоминание о том времени, когда для него существовал лишь один Пьер Паоло. Это прошлое уже было не властно надо мной.

— Нет, нет, — сказал я, силясь улыбнуться. — Я обещал стать крестным, и я им буду. Но я не предполагал, что вы его так назовете. Так, дурацкая мысль залетела… Извините… Это ужасно глупо!

Они оба не осмеливались спросить меня. Данило, чтобы не сидеть сложа руки, принес с соседнего столика бутылку с маслом. Он продолжал суетиться, развернул ко мне этикеткой бутылку пино гри (знак почтения хозяина виноградникам Касарсы), подвигал стулья перед приборами, поправил тарелки на своих местах, пока наконец Аннамария на послала его на кухню за рюмкой граппы для меня.

— Он весь побледнел, — вымолвила она. — Должно быть, он плохо себя чувствует.

— Ты поймешь меня, — сказал я ей, когда мы остались одни. — Я всегда был суеверен. Ты, быть может, недавно видела меня во сне мертвым?

Аннамария вскрикнула:

— Пьер Паоло, что за мысли!

— Потому что, когда я был маленький, мы никогда не выбирали имя живого человека для будущего ребенка. Крестьяне во Фриули верят в то, что число мест на земле строго ограничено. Новое существо, чтобы появиться в этом мире, должно присвоить себе не только имя, но и плоть и кровь того, на чье место оно приходит. Поэтому у нас старались подыскать в церковном календаре такое имя, которое не носил бы никто ни в родне, ни в близком окружении. «Каждый новорожденный — это неизвестный покойник». Ты любишь эту поговорку?

— Но на Сицилии все совсем не так! Когда мы хотим кому-то добра, мы думаем, что со своим именем при крещении человек передаст ребенку и все те качества, которые нам нравятся в нем. «Почитай отца и мать твоих, но будь как крестный твой». У нас такая поговорка.

— А! я предпочитаю вашу! — сказал я, рассмеявшись. — У меня было глупое предчувствие!

— Не удивительно! — откликнулась она, вынув чистый, нетронутый платок из своего платья, которое облегало ее округлившийся живот. — Завтра день поминовения, и все готовятся пойти на кладбище. У тебя тоже есть человек, который ждет тебя в своей могиле?

— Да, — сказал я.

Я вспомнил обещание, которое дал часом ранее маме. Только после того как я произнес это «да», мне послышалось нечто странное в том, как сформулировала свой вопрос Аннамария, какая-то скрытая аллюзия, от которой я содрогнулся. Но я не хотел еще больше беспокоить юную маму, чья умиротворяющая рука положила мне на лоб компресс, смоченный свежей водой из графина. Я поднял голову и поблагодарил ее улыбкой.

— Господи Иисусе! — воскликнула она вернувшемуся с рюмкой граппы Данило. — Он думал, что мы ему пророчим смерть.

54

«Альфа Ромео 2000 GT» с металлическим отливом привлекла расположившуюся под аркадами группку подростков. Ни один из них мне не понравился. Я сказал им отойти от машины и был уже готов уехать, как вдруг заметил еще одного, он небрежно прислонился к колонне, скрестив руки и держа на пальце связку ключей. Он был единственный, кого не обеспокоило появление машины. Насмешливая улыбка скользила по его губам. Он смотрел в пустоту своими выпученными глазами, которые только подчеркивали его необычность. Мне пришлось высунуться из машины и позвать его.

— Хочешь прокатиться со мной? Получишь подарок потом.

— Почему бы и нет? — ответил он, залезая в машину.

Взгляд в зеркальце заднего вида: все в порядке. Я выехал на виа Национале. Он по-прежнему играл своими ключами. На нем были обтягивающие брюки, в которых не было карманов.

— У тебя в штанах что, вообще карманов нет?

— Один сзади.

— Тебя как зовут?

— Пино, по прозвищу Пино ла Рана.

— Ла Рана? Но почему?

— Из-за моих фишек, — лаконично ответил он.

Пино Лягушонок! Так меня звал отец, когда хотел выказать свою нежность. Второй раз за вечер я подумал об отце. Со мной этого не случалось много лет. Лягушонок! Из-за Гальвани. Болонья, уроки в лицее, конкурс «Стальных книг»… Почему сегодня вечером на меня нахлынули воспоминания юности, такие смешные и печальные, словно разностильный фильм? Пощечина, полученная Тосканини у входа в театр… Чьяно на холме, пожирающий свиное заливное с фисташками… Парк Маргарита, где мальчик на велосипеде сообщил нам о наступлении СССР. Почему эти образы с такой скоростью проносились в моей голове? Вот базилика, посвященная святому Доминику, и два мраморных ангела по обе стороны алтаря: с чистым ликом серафим, прижимающий к себе факел подсвечника, серьезный и задумчивый, как будто он спустился с неба, дабы предаться размышлениям в полумраке; и второй, коренастый, мускулистый, рожденный от земли, готовый спрыгнуть и выпустить из рук свой канделябр, и который, быть может, сегодня вечером он выпустил из рук, чтобы встретиться со мной на вокзале, сесть в мою машину и наконец ответить на мой зов, тридцать пять лет спустя после того, как я объявил себя приверженцем его простоватой и агрессивной грубости в пику грациозности его белокурого коллеги, более прекрасного, но слишком похожего на Свена. Одним взмахом крыла он перенесся в Рим, так что мелкие густые кудри его чернильно-черных волос даже не растрепало ветром.

Я протянул руку, чтобы положить ее ему на бедро. Жест, который я себе никогда не позволял. Но все было так ново сегодня, разве нет? Боязнь взглянуть в лицо моему попутчику, потеря моей привычной уверенности, робость новичка, я уже не узнавал сам себя. Не успев обмолвиться с ним и парой слов, я уже был в его власти. Я протянул руку с покорностью раба, который хочет напомнить хозяину о своем существовании.

Он принял этот акт смирения за попытку ласки. И проворчал вульгарным тоном:

— Убери руки!

В эту минуту, не знаю и почему — мы как раз проезжали Колизей, и воспоминание о высоких арках, погруженных в полумрак, увязалось в моем сознании с этим откровением — передо мною как будто выросла картина Караваджо. И я понял ошибку, которую совершил двадцать пять лет назад. Угасшая глазница с опавшим веком была левой только на холсте. Я принял правый глаз Голиафа за свой левый глаз. Двадцать пять лет я следил за своим левым веком, не сомневаясь, что благодаря этой предосторожности, всегда вернусь целым и невредимым из своих похождений, не подозревая, что в качестве залога безнаказанности пользовался потерявшим силу талисманом. Мне сразу вспомнилось предупреждение мамы сегодня утром: «У тебя падает веко, это знак», — и то, как она потянулась рукой к моему правому глазу. Я повернул зеркальце заднего вида, чтобы посмотреть еще раз. Машину резко занесло, и Пино снова заворчал. «Э! Если хочешь звездануться, то как-нибудь в другой «раз!» Замечательная по своей пышности фраза в его не слишком красноречивых устах, но мне уже было не до смеха. Правый глаз, мой правый глаз мне изменял. Веко на правом глазу опускалось! Самое странное, что вместо того чтобы развернуться и отвезти Пино на пьяцца деи Чинквеченто, я надавил на газ. Свет фар открывал нам во мраке дорогу. Быстрее! Быстрее! Я спешил оставить позади последние дома, в которых горел свет. Не была ли вся моя жизнь устремлена к этому мгновению, когда некий Давид с загадочной и жестокой улыбкой подчинит меня своей воле?

— Мы едем к тебе? — спросил он меня, когда мы проезжали у подножия пирамиды, направляясь к виа дель Маре.

— Нет.

— Но здесь уже нет отелей! — воскликнул он.

— Отель нам тоже не нужен.

— А нет! Полегче, приятель, не надо гнать. Я и так окоченел в твоей тачке и не собираюсь еще и трахаться на свежем воздухе.

— Не волнуйся, Пино. Я тебе дам двадцать тысяч лир, хорошо?

Он успокоился, положил свои ключи на панель и принялся играть со своим кольцом, примитивное латунное бижу, украшенное крупным красным камнем, на котором я прочитал, воспользовавшись остановкой на светофоре на Сан Паоло: «United States Army[63]».

— Американский солдат подарил? — спросил я его.

— Ни фига! Ты меня что, за фрочо принимаешь?

— Я этого не говорил, — спешно ответил я, проявив еще большую гнусность в своем стремлении угодливо заверить Пино, что в его претензии на мужественность не было ничего предосудительного. Я боялся, что он откроет дверь и сделает мне ручкой, несмотря на то что он вальяжно развалился в кресле и внешне не проявлял никакого желания отстаивать свое достоинство, разве что на словах.

Виа дель Маре проходила рядом с моим домом. Я мог бы даже разглядеть на занавеске тень мамы, которая ждала меня у окна. Ночь вроде бы была не слишком холодная для этого времени года. Разве что дождливая и промозглая. Но мягкая ли, нет, это была ночь всех святых. Температура была не выше двенадцати градусов, а я, вместо того чтобы заехать в свою теплую и уютную квартиру и закрыться с Пино в одной из трех спален, мчался, как разбойник, сквозь мглу и ветер. В пятьдесят три года секс оставался для меня постыдным, подпольным занятием, раз я по-прежнему отделял его от семьи, от дома, от мамы, раз кровать, в которой меня будила мама, не могла стать постелью, в которой я предавался наслаждениям. К тому же, вспомнив восклицание Пино, который прикуривал в тот момент маленькой газовой зажигалкой «Мальборо», я подумал, что в Риме всегда можно найти крышу над головой на час или на месяц. Почему бы мне, если я не хотел ехать на виа Евфрата, не довольствоваться номером в отеле? Почему, при тех миллионах, что я зарабатывал, мне никогда не приходило в голову снять или купить однокомнатную квартиру? Зачем мчаться из Рима и бросаться на грязную, вытоптанную землю Идроскало? Неужели я мог заниматься любовью только в трущобах, в так сказать идеальном сопричастии с нищими и униженными, вдали от буржуазного квартала и той роскошной квартиры, в которой я жил?