Загадочная пленница Карибов - Серно Вольф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Dura mater[103] не затронута, сэр, — сообщил Витус, и старый доктор удовлетворенно кивнул. — Энано, пинцет!.. Спасибо!
Осторожно, с педантичной точностью Витус удалил кровяные корочки, костную пыль и мелкую крошку, несколько раз сильно подул и, только убедившись, что все безукоризненно чисто, удовлетворенно вздохнул.
— Энано, дублон.
Золотая монета без проблем улеглась в круглое отверстие, а потом повела себя строптиво — никак не хотела встать вровень с поверхностью кости. Видимо, где-то по краю высверленного отверстия была неровность. Витус снова вынул монету, нашел крохотную зазубрину, удалил ее трехгранным скребком, и чуть погодя дублон при легком нажатии встал точно как надо. Витус и надеяться не смел, что монета так точно подойдет. И ничем закреплять не придется. Череп зарастет сам по себе, образуются наросты, которые возьмут монету в кольцо.
— Ну вот и все! — С затекшими членами Витус слез с ящика и заглянул Дьюну в лицо. «Сокол» все еще находился в полузабытье. — Похоже, одной дозы достаточно, доктор.
— Да, вы правы, кирургик. Примите поздравления — прекрасная работа! — Слово «прекрасная» в его устах звучало как «прекрафная». — Если позволите, наложение швов я возьму на себя. — Голос Холла звучал бодро. Он в свою очередь взобрался на ящик и, потихоньку напевая, наложил лигатуру.
— Кажется, операция прошла удачно! — От звучного голоса Таггарта все вздрогнули. Он незамеченным подошел с кормовой палубы, что в штатной ситуации было немыслимо. Но сейчас ситуация была нештатная: еще никогда «соколам» не приходилось присутствовать при таких захватывающих событиях. Капитан, понимая это, закрыл глаза на оплошность команды. Однако Дорси стал белым, как мел, и набрал воздуху, чтобы отрапортовать, но Таггарт неожиданно мягко остановил его:
— Не будем беспокоить Дьюна. Выглядит так, будто он все перенес. Монета пригодилась, доктор?
— Да, сэр, — ответил Холл, накладывая последний шов. — Все прошло хорошо. С Божьей помощью скоро он снова будет прыгать, как ягненок.
— Рад это слышать. Теперь он единственный в моей команде, у кого голова — чистое золото, — Таггарт скривил одну половину лица, что должно было означать улыбку, и продолжал: — Примите мою особую благодарность, доктор, я даже не мог надеяться, что вы… э-э… что операция пройдет так удачно. Еще раз благодарю вас!
— Сэр, я… — Холл хотел возразить, но капитан отмахнулся:
— Знаю-знаю, хотите сказать, что только выполняли свой долг. Я приму это к сведению. Все хорошо, что хорошо кончается. И вам, и вашим друзьям, — он обратился к Витусу, — я признателен за оказанную помощь. Прекрасная работа, джентльмены, прекрасная!
Он небрежно отдал приветствие — махнул рукой — и довольный, как на ходулях, прошествовал обратно к своей каюте.
— Кирургик, шшш, кирургик? Вы спите?
— Нет, доктор, не сплю. Все еще прокручиваю в голове операцию.
Как и доктор Холл, Витус лежал с открытыми глазами в их совместной каюте. Они переговаривались шепотом, хотя в этом не было необходимости: Магистр и Энано спали как убитые на своих койках.
— Как раз об этом я и хочу с вами поговорить, кирургик. Мне не дает покоя, что капитан незаслуженно похвалил меня.
— Ну что вы говорите! Вы внесли немалую лепту в успех операции.
— Это так, но я не поправил командира, когда он решил, что я провел всю операцию целиком. Снова и снова думаю об этом. Я хочу извиниться перед вами.
Витус и вправду был расстроен поведением Холла и сейчас нашел признание доктора в высшей степени порядочным поступком: оно потребовало от старика мужества.
— Но, сэр, если уж положа руку на сердце, то командир сам не дал вам возможности возразить.
— Да-да, и все-таки… — Холл беспокойно ворочался в своей койке. — Знаете, кирургик, я не строю иллюзий по поводу своей квалификации. Мое врачебное искусство ненамного выше среднего, даже если за долгую жизнь я снискал какое-то признание. — Прежде чем продолжить, он покашлял. — И тем радостнее было моему старому сердцу, когда меня как врача отмечают при всей команде. Если честно, у меня просто не хватало мужества, назвать вещи своими именами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})— Не судите себя строго, сэр. Человек — это не только его дело, но и он сам, и все его поступки. Вспомните, как вы помогли мне когда-то! Это было здесь же, на этом корабле, когда вы узнали в моем гербе герб Коллинкортов. Если бы вы тогда этого не сказали, даже не знаю, где бы в Англии я стал искать свою семью.
— Знаете что, — Холл оживился, — пойдемте-ка прогуляемся. Свежий воздух на верхней палубе нам не повредит.
— Согласен.
Они осторожно поднялись и вышли на палубу. Холл целеустремленным шагом обогнул рулевую рубку, оставил по левую руку один из четырех кнехтов и ухватился за грот-стень-ванты по правому борту.
— Это мое любимое место. Часто сюда прихожу. Нам, старикам, уже не требуется столько сна, кирургик. — В тусклом лунном свете его усмешка показалась маской.
Витус огляделся:
— Хорошо здесь в это время!
И вправду. Ночь была ясной, ветерок — легким, ход «Фалькона» — ровным и стремительным, так что все мысли о сложной операции мгновенно выветрились из головы Витуса. Он и доктор были единственными на верхней палубе, не считая рулевого в рубке у их ног, который неусыпно нес вахту. Перед ними в извечном движении поднимался и опускался нос корабля — снова вздымался и снова устремлялся навстречу первостихии. По сторонам от них волны омывали борта, бурля и вскипая, словно на порогах горной реки. Позади, за кормой, они усмирялись, вливаясь в сверкающую, простершуюся до самого горизонта морскую гладь. Над ними, перебирая струны такелажа, пел свою песню ветер. Пел о том, что так было всегда и так будет всегда.
— Мир и покой, — тихо промолвил Холл. — Чуть больше этого умиротворения — и весь свет стал бы лучше. Чуть больше понимания между людьми. И чуть больше понимания самого себя… — Он смущенно кашлянул. — А что касается моих врачебных способностей… Мне не в чем себя упрекнуть, кирургик. Я сын бедного каменщика, который клал колодцы в Корнуолле, а сейчас я доктор медицины и многого достиг. Я превосходно лечу контузии, ушибы, переломы конечностей, вскрыть фурункул или удалить свищ — для меня дело обычное, внутренние болезни не тайна, перелом ключицы или носа — тоже открытая книга. Я могу подискутировать на тему учения о четырех жизненных соках, но когда дело касается опасных для жизни операций, я… я… мне изменяет мужество. Если надо удалить камень или катаракту, ампутировать гангренозную ногу, у меня опускаются руки. Нет, само собой разумеется, я не уклоняюсь и делаю должное, но… как бы это сказать… против воли, что ли, да… И часто со страхом.
Витус молчал. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, что старый доктор с ним так откровенен. С другой же — откровения коллеги были ему мучительны.
— Наверное, вам не слишком приятно, что я так открыто говорю об этом, кирургик, но есть вещи, которые человек однажды должен высказать. И я думаю, вы как раз тот, кому это можно сказать.
— Это большая честь для меня, сэр, — Витус вдруг почувствовал, что разговор больше не доставляет ему мучений.
— Помните, кирургик, полтора года назад вы удалили мне все зубы, потому что предполагали, что они во многом причина моей подагры. Мужественное решение, которое, надо заметить, полностью оправдало себя. Но, поверьте мне, я бы на вашем месте на такое не решился. Вы понимаете, о чем я?
— Думаю, да, сэр. Весь вопрос в том, как далеко может зайти врач, чтобы взять на себя ответственность. Иногда кажется, что нет необходимости в срочной операции, и врач может себе позволить отсрочить ее, особенно если она связана с риском для жизни. Или он оперирует, и на это нужно мужество. И Божья помощь. Думаю, мне до сих пор просто везло, что сложные операции удавались мне. — Он замолчал, снова обратившись мыслями к недавней трепанации черепа. — Надеюсь, это можно будет сказать и в отношении Дьюка.