Три стильных детектива - Клод Изнер

Все время, пока Поль Вибер разглагольствовал, Виктор методично стряхивал несуществующие пылинки с рукава собственного пиджака. Он уже изнемогал – смертельно хотелось выйти на улицу проветриться.

– Очень соблазнительно, но моя супруга в скором времени должна разродиться. В любом случае премного вам благодарен, месье Вибер, и вынужден откланяться.

Уже шагая по бульвару Мадлен, он никак не мог выкинуть из головы фривольную фильму и злился на себя: Эдокси Максимовой снова удалось поймать его в ловушку. «Утешает одно – она об этом никогда не узнает… Движущиеся картинки! Если все это придумано только для того, чтобы показывать людям такую пошлость, я готов довольствоваться станковой живописью. А лучше сам когда-нибудь обзаведусь камерой, чтобы запечатлеть всю красоту и убожество этого мира».

Настал час Больших бульваров – закусочные ломились от посетителей, на тротуарах тоже было тесно. Виктор увидел в толпе одноглазого пузатого человека с безбородым лицом, иссеченным шрамами, и в щегольском лазурно-голубом шарфе. Он сразу узнал Лорана Тайяда[288], автора «В стране невеж». В памяти всплыли строчки из его несуразных стихов:

Если хочешь, на фиакреМы поедем есть свинину…

Вокруг город бурлил жизнью, парижане спешили по делам, а Виктор шел в этой суете и упивался свободой. При виде здания Опера́ Гарнье он вдруг вспомнил Данило Дуковича[289] – певца, который был жестоко убит на пороге воплощения своей мечты. «Бедный Данило! Ты мечтал исполнить партию Бориса Годунова на этих великих подмостках. Надеюсь, твой прекрасный голос сейчас звучит в специальном раю для баритонов».

Виктор неторопливо продолжил путь, а за его спиной остался сверкать на солнце купол Академии музыки[290].

Если бы какой-нибудь любознательный гражданин взял на себя труд выведать тайные устремления Мельхиора Шалюмо, он был бы немало удивлен ответом: «Я хотел бы стать суфлером, сидеть в будочке и всеми силами способствовать успеху исполнителей».

Действительно, что за причуда – выбрать среди всех важных профессий, необходимых для поддержания работы гигантского механизма под названием Парижская опера, суфлерское ремесло, чтобы залезть под авансцену и спасать от конфуза забывчивых певцов!

«Быть неизвестным героем, всевластной тенью, незримой для публики, – это не ремесло, а истинное искусство, требующее от своего адепта хладнокровия и блестящего знания партий и реплик. Я обладаю и тем, и другим», – мог бы возразить маленький человек, благоразумно умолчав, что незримая тень давно бродит по закулисью и пребывает в курсе всех балетно-оперно-альковных тайн.

Пока же для всех вокруг Мельхиор был лишь мальчиком на побегушках, хотя предпочитал именовать себя «оповестителем». Это он, шустро перебирая ножками, метался от гримерки к гримерке с криком: «Занавес через тридцать минут! Извольте приготовиться! Заранее благодарю вас!»

В обязанности человечка входила также проверка хористов и танцовщиков из массовки на дееспособность – то и дело кто-нибудь из них, сказавшись больным, норовил улизнуть с репетиции или пропустить спектакль, так вот сначала их пытался вывести на чистую воду Мельхиор, а затем уж посылали за врачом. Сам Мельхиор медицинскими познаниями похвастаться не мог, но почитал себя мастером массажа и с удовольствием взялся бы исцелить натруженные пальчики ног или сведенные судорогой икры балерин, особенно молоденьких учениц балетной школы.

«Дебютантки», девочки семи – восьми лет, приходили в балетную школу Опера́ со всех концов страны – из Вожирара, Бельвиля, с горы Святой Женевьевы, бывало что и пешком, спасаясь от уготованной для них судьбой и окружением участи бродячих торговок, поденщиц и маркитанток. Мадемуазель Бернэ, наставница младших и средних классов, проводила строгий отбор, после чего юные счастливицы допускались к занятиям.

Мельхиор Шалюмо обожал слушать их веселое щебетание, притаившись у раздевалки. Вот и сейчас из-за тонкой ширмы доносились смех, болтовня, визг, строгий голос наставницы, призывающей всех к порядку; потом из класса долетели дружный топот десятков ножек и звуки скрипки.

– Руки округлить! Держим спину!

Только для того чтобы овладеть пятью позициями, требовалось четыре – пять месяцев; дальше наступало время дегаже, рон-де-жамб, плие и батманов.

До чего же они были трогательные, будущие балерины, – тоненькие, взъерошенные и плохо умытые без материнской руки, все в газовых юбочках с розовыми или голубыми шелковыми поясками! Как радовались, если какой-нибудь хореограф приглашал их для участия в массовой сцене на вечернем представлении, как ликовали, получая за это честно заработанные сорок су! Тогда сразу забывалась усталость, и добытчица посреди ночи бежала домой с монетами в кулачке, измотанная донельзя, но сказочно богатая…

Очередной урок закончился тактами из «Кармен». Последний взмах смычка – и девочки слетелись в стайку вокруг наставницы, чтобы внимательно выслушать ее замечания.

Мельхиор Шалюмо продал бы душу дьяволу, лишь бы сделаться невидимым и побывать хоть на одном уроке – но только в этом, начальном, классе. К девочкам постарше он был равнодушен, как и к мальчикам любого возраста.

За все золото мира маленький человек не согласился бы покинуть Опера́. Порой он ночи напролет бодрствовал на крыше, а перед каждой премьерой спускался под землю, в подвалы дворца, и беседовал с тем, кого он называл Создателем и Отцом Всемогущим, с тем, на кого возлагал все свои чаяния. В состоянии мистического транса Мельхиор видел громокипящие потоки – они обрушивались с косогоров Бельвиля и Менильмонтана и уходили в почву грунтовыми водами, которые устремлялись к Сене, заполняли ее русло, а потом попада́ли в плен огромного резервуара под зданием Гарнье, призванного служить оплотом противопожарной безопасности. Он видел все это и утешался мыслью, что страшный пожар, пережитый им на улице Ле-Пелетье, никогда не повторится здесь, в новом пристанище Парижской оперы. Дворец в такие минуты превращался для Мельхиора в призрачный парусник, плывущий сквозь сон и явь, неосязаемый, нереальный, наполненный музыкой Гуно, Доницетти, Массне или Верди – их колдовские чары завораживали зрителей, и все тысяча девятьсот человек во фраках и вечерних туалетах были в его, Мельхиора, руках, все безропотно покорялись воле крошечного капитана.

– …Я похожа на индюшку!

Ольга Вологда металась по гримерке, то вскакивая на пуанты, то шлепая по полу всей стопой. Она чувствовала себя дебютанткой, умирающей от страха в ожидании вердикта публики, к тому же ее волнение перед выходом на сцену сейчас усугубляла жесточайшая головная боль, молотом бившая в затылок.

– Вылитая индюшка! – убежденно сообщила Ольга костюмерше, которая уже несколько минут бегала за балериной, пытаясь приспособить ей пониже спины гигантский бархатный бант.

– Что вы, мадам! В этом костюме вы неотразимы – у всех мужчин в зале слюнки потекут!

– Вот я и говорю: рождественская индюшка! – возопила Ольга и, усевшись за туалетный столик, нервно взмахнула пуховкой.

Осознание тщеты собственного существования становилось все неотвратимее, и от этого опускались руки, ей казалось, что оцепенение охватывает не только тело, но и душу и что лишь какое-то чудовищное, невероятное событие может вырвать ее из болота апатии, в котором она увязла по самую макушку. Гибель Тони Аркуэ не произвела на нее впечатления – она вообще ничего не почувствовала. Тогда откуда эта опустошенность? Заели серые будни? Или появился страх перед будущим? В свои тридцать два года Ольга Вологда еще ни разу не задумывалась о том, что конец карьеры не за горами, ей и в голову не приходило уйти со сцены, хотя за плечами был долгий путь – двадцать шесть лет на пуантах.

Она пристально изучила свое лицо в зеркале – оттуда на нее смотрела, полуприкрыв темные глаза, эффектная женщина с карминно-алым ртом – и несколькими движениями довела грим до совершенства. Еще немного крема, чуть-чуть пудры, слегка подправить бровь угольным карандашом… Встав со стула, балерина окинула взглядом свое отражение: прекрасное тело гармоничных пропорций, белокурый парик с шелковистыми завитыми локонами… Костюмерша водрузила ей на голову пеструю шляпку с фестонами, на талию повязала передник с оборками и принялась подкалывать подол булавками.

– Забавно… – тихо проговорила Ольга. – Сколько триумфальных ролей, а теперь я должна играть никчемную механическую куклу, которая появляется в балете всего-то пару раз. Смех и грех! Балет называется «Коппелия», а на деле главная партия у Сванильды. Хорошо хоть в первом акте у Коппелии есть вальс, не то я была бы жалкой статисткой при этой Розите Мори!

– Пожалуйста, стойте спокойно, мадам, – взмолилась костюмерша, – а то я случайно вас уколю.

– Подумать только, в восемьдесят четвертом году сам Мариус Петипа поставил «Коппелию» в новой хореографии под названием «Дева с глазами из эмали» специально для Императорского Санкт-Петербургского балета – и я тогда была слишком юна для главной партии! А сейчас я для нее слишком стара… Все потеряно, я старая кляча!