Империя - Гор Видал

— Продай Блэзу часть акций.

— Он попытается завладеть всем.

— А ты ему этого не позволишь. Ты ведь умная девочка. — Адамс похлопал ее по руке, и Уильям отворил дверь.

Джон Хэй сидел один в своем вагон-салоне и смотрел в свежевымытые окна на проносящиеся мимо Соединенные Штаты Америки. Кассетты из Пенсильванской железнодорожной компании предоставили государственному секретарю пышно меблированный личный вагон и специально вышколенных чернокожих слуг. По настоянию президента Хэй согласился побывать на Всемирной выставке в Сент-Луисе, где ему предстоит произнести речь, как всегда мудрую, остроумную и изящную, которая явится первым залпом грядущей битвы за пост президента. Нет сомнения, что в июне республиканская партия выдвинет кандидатуру Теодора, нет сомнения и в том, что в ноябре он победит Брайана или Херста или любого другого демократа. Но Теодору мнились хищники на каждой тропке, и потому он послал вечно хворого Хэя на Запад. Клара настояла на том, чтобы с ними поехал Генри Адамс, завсегдатай всемирных выставок, а Адамс, в свою очередь, заявил, что возьмет с собой всамделишную племянницу Абигейл, девушку простую, но интересную и всем живо интересующуюся.

Хэй делал вялые наброски в своем блокноте. Сочинение речей уже не давалось ему легко, как, впрочем, и все остальное. В дополнение к прелестям больной простаты прибавилась еще и грудная жаба, новый неистовый недуг, который мог сразить его, лишить сознания и бездыханным швырнуть оземь посередине речи. Он всегда знал, что жизнь придет к концу, его всегда поражало, почему столько знакомых с изумлением встретили приход костлявой. С другой стороны, он не мог полностью положиться на то, что пока еще кое-как крутилось внутри его тела и воспринималось им как пресловутое динамо Адамса, в котором вот-вот выйдет из строя именно то, что заставляет его крутиться.

Теодор принадлежал к тем людям, которые не в состоянии представить себе собственную смерть или чью-то еще, и этим, видимо, объяснялась его противоестественная страсть к войне. В тот единственный раз, когда Теодору пришлось заглянуть в ее костлявое лицо, причем дважды за один день — когда одновременно умерли его первая жена и его мать, — он буквально сбежал, как тот странник в Самарру[142] (или то было из Самарры?). Он бросил новорожденную дочь, карьеру, весь мир и скрылся на диком Западе, где, как ему казалось, расстояния настолько велики, а местность настолько ровна, что приход смерти можно будет увидеть заранее и спастись бегством в еще более далекие края. То обстоятельство, что государственный секретарь фактически умирал, ничуть не обеспокоило Теодора, который думал только о грядущих выборах и своей бесконечной славе. Джон Хэй был теперь символом республиканской партии, полстолетия которой исполнится в июле. Поэтому молодой секретарь Линкольна и престарелый министр Рузвельта должен быть выставлен, как икона, на обозрение всей страны и говорить банальности, чтобы Теодор стал президентом по собственному праву и не воспринимался больше как Его Величество Несчастный Случай.

Размашистый почерк Хэя с годами стал еще более раскованным; он выстраивал свои благочестивые заклинания и сдерживал остроумие, недопустимое в этот судьбоносный год. Как всегда, существовала проблема народа, того самого народа, который мистически воспел Старец в тот удушливо-жаркий день в Геттисберге; правительство народа, из народа и для народа. Говорил ли когда-нибудь какой-нибудь великий человек вещи столь нереальные и по сути демагогические? Народ не играл никакой роли в управлении Соединенными Штатами во времена Линкольна и еще меньше сейчас, в дни Короля Теодора. Линкольн предпочитал править декретами, ссылаясь на пресловутые «условия военного времени», что придавало законность даже его самым спорным действиям. Рузвельт преследовал свои интересы в присущем ему скрытном стиле, он стоял за империю любой ценой. Народ, конечно, более или менее присутствовал; время от времени ему надлежало льстить, вдохновлять на бой или на то, чего хотел от него Август из Вашингтона. В результате возникло и никогда не исчезало напряжение между народом в широком смысле и правящим классом, который верил, как Хэй, в необходимость сосредоточения власти в руках немногих, пытаясь добиться, чтобы эти немногие по возможности хотя бы внешне сохраняли благопристойность. Отсюда эти периодические нападки на тресты. Но рабочие представляли проблему более деликатную, и хотя Рузвельт был столь же враждебен к требованиям рабочих, как какой-нибудь Карнеги, он знал, что должен выглядеть их трибуном, и потому, к неудовольствию и раздражению Хэя, произнес 4 июля 1903 года речь — что знаменательно, в Спрингфилде[143], штат Иллинойс, — в которой заявил: «Человек, который достоин проливать кровь за свою страну, должен быть достоин и справедливого к себе отношения. Никто не смеет претендовать на большее, но никто не должен получить меньшее». Это захватывающее дух заявление вызвало возмущение в высших салонах республики, но не породило эйфории среди тех, кому эта мистическая справедливость была обещана. Эти последние все равно проголосуют за Брайана.

Но даже если так, Хэй все равно вывел крупно слова «Справедливый Курс», слегка затейливо написав заглавные буквы, затем все зачеркнул. Такая речь не для него. Пусть Теодор сам предается своему словоблудию. На последнем заседании кабинета Рут отказался от чести возглавить предвыборную кампанию, и Теодор был этим крайне раздосадован. Роль эта досталась министру торговли (новое бесполезное министерство, созданное Рузвельтом) Кортелью, чье присутствие в кабинете служило утешительным напоминанием о золотом веке Маккинли, который казался Хэю теперь таким же далеким, как кровавые времена Линкольна. Никаких разговоров о Справедливом курсе в Сент-Луисе.

Хэй смотрел в окно, одинокие деревни проплывали мимо, бесконечная однообразная панорама. В бледном весеннем свете дома выглядели еще обшарпаннее по контрасту с молодой светло-зеленой листвой деревьев и всходами пшеницы. «Какое сегодня число, 15 или 16 апреля?» — задумался он. Без Эйди или газеты под рукой он теперь никогда не помнил чисел. Если 15 апреля, то это тридцать девятая годовщина со дня убийства Линкольна. Кто еще жив из очевидцев событий? Мэри Тодд Линкольн умерла в безумии в 1882 году в Спрингфилде, задолго до нее умер их любимый сын Тэд. Жив лишь старший сын Роберт Линкольн, бесчувственный железнодорожный магнат, почти равнодушный к памяти отца. Когда Хэй и Николэй завершили жизнеописание Линкольна, практически оборвались и его связи с Робертом. Им больше не о чем было говорить друг с другом, а ведь тридцать девять лет тому назад они вместе выпивали, когда в комнату вбежал привратник Белого дома и сообщил новость: «Президента застрелили!» Они вместе побежали в гостиницу возле театра Форда и присутствовали при последних минутах Старца.

Хэй поймал себя на том, что ему с трудом удается сосредоточиться. Такой знакомый, обыденный процесс прикосновения пера к бумаге всегда рождал точные мысли. Теперь под убаюкивающий металлический перестук колес о рельсы появилась рассеянность. Иностранные дела — более безопасный сюжет, чем сомнительный Справедливый курс. Война между Россией и Японией имеет огромное значение, но как он объяснит это публике, когда ему не удавалось втолковать это президенту? Его тревожило то, что кайзера и президента связывают все более дружеские отношения; впрочем, их многое роднит в смысле осознания своей имперской харизматической миссии. Каждый считал благом поражение восточной империи царя. С другой стороны, Хэй полагал, что победоносная Япония доставит Соединенным Штатам и их новой блистательной тихоокеанской империи немало проблем.

«Открытые двери», написал Хэй, не ощутив обычной гордости за эту знаменитую и несколько театральную формулу, которую он некогда сотворил. Решится ли он упомянуть тайное наращивание германского военного флота? Заговор ли это немцев, как утверждают некоторые, с целью подрыва Британской империи, а также и Соединенных Штатов с помощью всех этих — сколько их сейчас миллионов? — немецких иммигрантов, с их газетами, сообществами, с их ностальгией? Но президент отказывается верить в такой заговор. Он считает, что понимает кайзера и немцев. Хэй же считал, что сам он хорошо понимает это варварское племя; Хэй их опасался. Имея на востоке униженную Японией Россию, кайзер может двинуться на запад. Он нерешительно вывел слово «мир», затем «мясо». Когда во время испано-американской войны вспыхнул скандал из-за поставок тухлого мяса, потребовалось вмешательство правительства, и Рузвельт предложил закон о мясной инспекции, отвергнутый конгрессом. Можно похвалить правительство, но Хэй сомневался, сумеет ли он извлечь достаточно ораторской магии из этого сюжета.