История Рима (с иллюстрациями) - Сергей Ковалёв

В этой характеристике много метких и глубоких наблюдений. Сопо­ставление Теренция с Плавтом и суждение о судьбе их творчества, об оценке их соотечественниками выглядят убедительными, но они же заставляют и задуматься над более общим вопросом о судьбе са­мого римского театра. Если в сравнении с грубоватыми пьесами Плавта более изысканные творения Теренция были обречены на не­успех перед массовым римским зрителем, то не свидетельствует ли это о неразвитости самой римской публики, об отсутствии в Риме надлежащей культурной среды для развития драматургии и театра? Так оно и было на рубеже III—II вв., и так осталось и в последую­щем. Никакие усилия ревнителей культуры, направленные на при­витие римской публике хорошего литературного вкуса и любви к театру, не помогли, и к концу Республики подлинный драматиче­ский театр, который энтузиасты пытались позаимствовать у греков и пересадить на римскую почву, засох, как говорится, на корню, ус­тупив место никогда не умиравшему, действительно национальному жанру — вульгарной пантомиме. Свою роль здесь сыграли не толь­ко различия греков и римлян в уровне культурного развития, но и особенности римского характера, обусловившие влечение римлян к более грубым формам зрелищных развлечений — к состязаниям ко­лесничих в цирке и гладиаторским боям, не говоря уже о только что названной пантомиме.

Проза. Катон

В предыдущих главах мы видели, как из недифференцированного пись­менного материала раннего периода к концу III в. стала вырабатываться римская художественная проза. Мы указывали, какую роль в этом процес­се сыграла эпоха больших завоеваний, расширившая кругозор римлян, познакомившая их с греческой культурой и пробудившая их националь­ное самосознание. Аппий Клавдий и особенно Катон были основополож­никами латинской литературной прозы. С Катоном как первым римским историком мы познакомились в главе I. Остановимся теперь на других видах его писательской деятельности.

За свою долгую политическую карьеру Катон произнес бесчисленное количество речей. Важнейшие из них под конец своей жизни он литера­турно обработал и издал. Таких было не менее 150. Сохранилось около 80 отрывков этих речей, в большинстве мелких. Они дают возможность со­ставить представление о Катоне как ораторе и писателе. Несмотря на не­которую архаичность его языка, в нем уже есть элемент художественнос­ти. Выразительность, остроумие и находчивость характеризуют речи Ка­тона. Он любит прибегать к образам, взятым из действительности, к мет­ким сравнениям, пословицам и поговоркам. Иногда он поднимается до ис­тинного пафоса.

Катон был образцовым семьянином в старом римском духе. Он сам занимался образованием своего сына Марка и написал для этой цели не­сколько руководств, составивших в совокупности нечто в роде энциклопе­дии знаний, необходимых для молодого римлянина. Сюда, вероятно, вхо­дили сочинения по медицине, красноречию, военному делу и юриспруден­ции. От некоторых из них сохранились незначительные отрывки. По ним можно судить, что эти руководства были составлены в чисто догматиче­ской форме, без всяких разъяснений.

Кроме учебных пособий, предназначенных для домашнего употребле­ния, Катон написал также несколько сочинений для более широкого круга читателей. Сюда относятся специальная работа по военному делу и осо­бенно знаменитое сочинение «О земледелии». Последнее является един­ственным произведением, которое сохранилось от Катона, и вместе с тем самым древним римским прозаическим сочинением, дошедшим до нас. Содержание работы Катона шире ее заглавия, так как в ней автор дает наставления не только по сельскому хозяйству, но и по домоводству, вклю­чая правила для изготовления кушаний, медицинские рецепты и т. п. Ма­териал мало систематизирован, что объясняется отчасти добавлениями и переделками популярного произведения Катона в позднейшие эпохи, от­части самим характером книги: это скорее сборник хозяйственных сове­тов и правил, чем систематическое изложение агрономических знаний. Не­смотря на этот недостаток, произведение Катона представляет огромную историческую ценность, так как оно не только подытоживает долголетний опыт самого Катона, который был прекрасным хозяином, но и отражает многовековую земледельческую практику Средней Италии.

Как общественно-политическая, так и литературная деятельность Катона была пронизана реакцией на те новые веяния в частной и пуб­личной жизни, которые грозили разрушить староримский уклад, тра­диционную систему ценностей. Отсюда — моральный пафос его пуб­личных выступлений. Умный и остроязыкий, он прославился свои­ми обличительными сентенциями, прекрасную подборку которых можно найти у Плутарха: «Обвиняя римлян в расточительности, он сказал, что труднее уберечься от гибели городу, в котором за рыбу платят дороже, чем за быка».

В другой раз он сравнил римлян с овцами, которые порознь не жела­ют повиноваться, зато все вместе покорно следуют за пастухами. «Вот так же и вы, — заключил Катон. — Тем самым людям, советом которых каждый из вас в отдельности и не подумал бы воспользо­ваться, вы смело доверяетесь, собравшись воедино». По поводу владычества женщин он заметил: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены». Впрочем, это перевод одного из метких слов Фемистокла, который однажды, когда его сын через мать требовал то одно­го, то другого, сказал так: «Вот что, жена! Афиняне властвуют над Грецией, я — над афинянами, надо мною — ты, а над тобою — сын, пусть же он не злоупотребляет своей властью, благодаря которой при всем своем неразумии оказывается самым могущественным сре­ди греков»...

О тех, кто часто домогается должностей, он говорил, что они, веро­ятно, не знают дороги и, боясь заблудиться, стараются всегда ходить с ликторами. Порицая граждан за то, что они по многу раз выбирают на высшие государственные должности одних и тех же лиц, он ска­зал: «Все решат, что либо, по вашему мнению, занимать эти должно­сти — не слишком большая честь, либо слишком немногие этой че­сти достойны»...

Когда (пергамский) царь Эвмен прибыл в Рим и сенат принимал его с чрезмерным радушием, а первые люди государства наперебой искали его дружбы, Катон не скрывал недоверчивого и подозрительного от­ношения к нему. Кто-то ему сказал: «Это прекрасный человек и друг римлян». «Возможно, — возразил Катон, — но по самой своей приро­де царь — животное плотоядное». Ни один из слывущих счастливыми царей не заслуживал в его глазах сравнения с Эпаминондом, Периклом, Фемистоклом, Манием Курием или Гамилькаром Баркой. Он говорил, что враги ненавидят его за то, что каждый день он под­нимается чуть свет и, отложив в сторону собственные дела, берется за государственные. Он говорил, что предпочитает не получить на­грады за добрый поступок, лишь бы не остаться без наказания за дур­ной, и что готов простить ошибку каждому, кроме себя... Сципион по просьбе Полибия ходатайствовал перед ним за ахейских изгнанников и после долгих прений в сенате, когда одни соглаша­лись вернуть их на родину, а другие решительно возражали, Катон поднялся и заявил: «Можно подумать, что нам нечего делать: целый день сидим и рассуждаем, кому хоронить старикашек-греков — нам или ахейским могильщикам». Постановлено было разрешить им вер­нуться, а через несколько дней Полибий и его единомышленники решили войти в сенат с новым предложением — возвратить изгнан­никам почетные должности, которые они прежде занимали в Ахайе, и попытались заранее узнать мнение Катона. А тот с улыбкой отве­тил, что Полибий — точно Одиссей, который, забыв в пещере Поли­фема шляпу и пояс, решил бы за ними вернуться. Порицая одного толстяка, он сказал: «Какую пользу государству мо­жет принести тело, в котором все, от горла до промежности, — одно лишь брюхо?».

Некий любитель наслаждений пожелал стать его другом, но Катон в дружбе отказал, объявив, что не может жить рядом с человеком, у которого нёбо чуткостью превосходит сердце» (Плутарх. Катон, 8— 9, пер. С. П. Маркиша).

Демонстрируя свою приверженность всему римскому, Катон, одна­ко, подобно многим, не избежал влияния греческой культуры. «Еще совсем молодым, — рассказывает Плутарх, — Катон служил под началом Фабия Максима — как раз в ту пору, когда тот взял город Тарент; там он пользовался гостеприимством одного пифагорейца по имени Неарх и старался усвоить его учение. Слушая речи этого человека (примерно так же рассуждал и Платон) о том, что наслаж­дение — величайшая приманка, влекущая ко злу, а тело — первая опасность для души, которая освобождается и очищается лишь с помощью размышлений, как можно дальше уводящих ее от страстей тела, — слушая эти речи, он еще больше полюбил простоту и уме­ренность. В остальном же, как сообщают, он поздно познакомился с греческой образованностью и лишь в преклонном возрасте взял в руки греческие книги, усовершенствуясь в красноречии отчасти по Фукидиду, а главным образом по Демосфену. И все же его сочине­ния в достаточной мере украшены мыслями греческих философов и примерами из греческой истории, а среди его метких слов и изрече­ний немало прямо переведенных с греческого» (там же, 2). И все же отношение Катона к ставшему модным среди римлян увле­чению греческой культурой отличалось двойственностью. Как писа­тель Катон не мог быть невосприимчив к ее плодам: его привлекали философские наставления и утонченная словесность греков, он за­читывался трудами их прославленных историков и речами ораторов, преклонялся перед знаменитыми греческими полководцами и поли­тиками старой поры — Фемистоклом, Периклом, Эпаминондом. Но как государственный деятель определенной, консервативной ориен­тации он постоянно выступал против эллинофильских тенденций и связанных с этим культурных новаций, опасаясь их разлагающего воздействия на строй римской жизни. «Катон был уже стариком, — рассказывает Плутарх, — когда в Рим прибыли афинские послы — платоник Карнеад и стоик Диоген... Сразу же к ним потянулись са­мые образованные молодые люди, которые с восхищением внимали каждому их слову... Римлянам это пришлось по душе, и они с удо­вольствием глядели на то, как их сыновья приобщаются к греческо­му образованию и проводят время с людьми, столь высоко почитае­мыми. Но Катон с самого начала был недоволен страстью к умозре­ниям, проникающей в Рим, опасаясь, как бы юноши, обратив в эту сторону свои честолюбивые помыслы, не стали предпочитать славу речей славе воинских подвигов... Он хотел опорочить Грецию в гла­зах своего сына и, злоупотребляя правами старости, дерзко возве­щал и предсказывал, что римляне, заразившись греческой ученос­тью, погубят свое могущество». Но, справедливо замечает на это Плутарх, «будущее показало неосновательность этого злого проро­чества. Рим достиг вершины своего могущества, хотя принял с пол­ною благожелательностью греческие науки и греческое воспитание» (там же, 22—23).