Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Я расстёгиваю на ней юбку, узкую и длиной почти до колена — лежать в такой наверняка будет очень неудобно, — стягиваю с её округлых бёдер и старательно концентрируюсь на косых лучах солнца, выложивших на полу чёткие геометрические фигуры оконной рамы. Что угодно, лишь бы отвлечься от ощущения того, как скользит чистым шёлком кожа под моими ладонями, и движется часто, быстро её грудь, в такт не успевшему полностью восстановиться дыханию.

Чёрта с два у меня выходит не реагировать на её полуголое тело так, как привык делать это последние две недели. И остаётся лишь быстрее, чем хотелось бы, подтолкнуть её к кровати и торопливо укрыть одеялом, пока я не успел полностью возбудиться, а она — это заметить.

Увы, даже самый отличный секс сейчас не поможет решить наши проблемы.

— А ты? — спрашивает она растерянно, и мне приходится задержаться на пороге и бросить ей через плечо извиняющуюся улыбку.

— Нужно решить несколько вопросов. Я закажу нам ужин, а ты попробуй заснуть, хорошо?

Глеб ещё раз излагает мне все подробности произошедшего: на переходе между двумя станциями неизвестный парень подскочил к той женщине и нанёс около десяти хаотичных ударов ножом. Она умерла почти сразу, парня же быстро нагнали следившие за ней люди и сдали нашим ребятам из полиции, но добиться от него чего-то толкового всё равно не вышло. Наркоману с двумя отсидками за плечами предложили за это большую сумму денег, обещали отмазать, если понадобится — похоже на зацепку, только вот у всех нас возникали разумные сомнения в том, что тот могущественный «некто» реально будет рисковать ради обычного расходного материала.

Перед следующим звонком я долго курю, затягиваюсь с таким остервенением, что в итоге закашливаюсь и чуть не выплёвываю собственные лёгкие, от которых наверняка давно уже остались лишь два сморщенных и потемневших огрызка.

То, что Илья до сих пор не в курсе случившегося — факт, иначе он бы давно позвонил мне. И я предпочитаю оттягивать наш разговор так долго, как только позволяют криво склеенные осколки совести, разнесённой дребезги вместе с первым телом, оказавшимся в могиле по моей вине.

Понятия не имею, откуда пошли все те слухи о его любовных похождениях, о которых упоминала когда-то Маша, но общего с реальностью они имели мало. Нимба над его головой отродясь не водилось, — впрочем, как и секретарш, стоящих на коленях у него под столом.

А эта Вика, про которую он говорил слишком много, часто и долго, чтобы получилось списать их связь на обычную многоразовую еблю, теперь стала следующей вероятной претенденткой на билет в один конец. И если я не мог быть на сто процентов уверен в том, смогу ли защитить даже Машу, то уж обещать другу её безопасность казалось настоящей подлостью и свинством.

От эмоционального и откровенного Ильи я ожидаю чего угодно: потока смачного мата, злости и агрессии, паники и страха, переходящих почти в истерический вой. Но он слушает меня, не задавая ни единого вопроса, не издавая ни одного звука, и когда я заканчиваю говорить и тишина в телефонной трубке растягивается на минуту, две, три, мне уже самому хочется криво, нервозно усмехнуться и уточнить, на связи ли он.

— Что мы теперь будем делать? — напряжённо спрашивает он, первым прерывая гнетущее молчание.

Если бы я только знал, что делать. Если бы имел хоть какое-то представление о том, как выбраться из этого дерьма, не захлебнувшись.

— Глеб пришлёт вам ещё несколько человек охраны. Держитесь вместе. И… постарайтесь сохранять спокойствие.

— Что мне сказать Вике? — уточняет он тихо, тяжело вздыхая, и я словно вижу его лицо: шокированное и растерянное, с прижатой ко лбу ладонью, сжатыми в одну тонкую нитку губами.

Меня рубит и перемалывает каждой секундой этого разговора. Каждой ебучей секундой начиная со звонка Глеба. Убийственным осознанием того, как много близких и дорогих людей я подвёл и подставил, просто не сумев просчитать последствия своих действий.

Эта злобная насмешка от судьбы преследует меня много лет подряд. Стоит только поверить, что всё вот-вот станет хорошо, позволить своему сердцу оттаять от корки льда тревоги и тоски, потянуться за счастьем, экзотически-прекрасным цветком распускающимся передо мной, как жизнь делает резкий крен и вышвыривает меня на грязную обочину ложных надежд.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Так было, когда маме вдруг стало намного лучше: у неё появились силы самой ходить по квартире, а речь стала звучать чётко и связно, почти нормально. Через две недели эйфории, в приёмном отделении районной больницы, куда нас среди ночи привезла скорая, врач долго объяснял, что за резким улучшением обычно следует уже необратимый спад, ведущий к неизбежному концу.

Домой она больше не вернулась. И, завидев меня в дверях палаты, неизменно называла Андреем, вынуждая сцеплять зубы так сильно, что те только чудом не раскрошились в песок.

Так же произошло, когда я тешил себя какими-то иллюзиями о том, что мы с Машей сможем быть вместе. Приходил на наше неизменное место встречи на рассвете, расспрашивал о планах и мечтах, рисовал дурацкие романтические картинки, вместо которых мы оба получили растерзанные на много лет разлуки сердца.

Поставили свою гордость, самолюбие, взаимную обиду многим выше чувства, несмотря ни на что оставшегося жить внутри.

И сейчас, когда все мои желания извилистыми и тернистыми тропами ведут лишь к ней одной, сливаются к ней прозрачными горными ручьями, падают именно к её ногам, меня снова настигает исподтишка посланный вселенной удар под дых.

— Я не знаю, что сказать ей, Илья, — ловлю себя на том, что трусливо закрываю глаза, откинувшись головой на спинку дивана в гостиной. Моргаю, выхватывая взглядом потолок на какие-то секунды, и снова жмурюсь, свободной от телефона рукой до боли сжимаю собственные волосы. — Нам нужно несколько дней, чтобы придумать, как быть дальше.

— Понял тебя, — тихий и приглушённый голос звучит как запись на старом кассетном магнитофоне, и он сбрасывает звонок, оставляя меня в ещё более смешанных чувствах.

Как забавно, что именно сейчас, отчаянно нуждаясь в чужой злости, ярости, в обвинениях и ненависти в свой адрес, которые бы так естественно слились с моими внутренними ощущениями, я, напротив, получаю со всех сторон только незаслуженные понимание и поддержку.

Дёргаюсь и оборачиваюсь на внезапный шорох со стороны коридора, и застаю Машу, стоящую в дверях. Зажатое в её безвольно опущенных вниз руках одеяло прикрывает голые коленки, свисает до самого пола и стелится по нему, и, проследив за моим взглядом, она торопливо и будто слегка смущённо подтягивает его к груди, неловко перехватывает руками, силясь удержать.

— Я сюда не подслушивать пришла, — поясняет она, по-своему истолковав столь долгое и пристальное внимание с моей стороны. От прохладного воздуха её соски затвердели и призывно торчат вперёд, пошло топорщатся под белой тканью одной из моих футболок, взятой без спроса, впервые нагло вытащенной прямо из шкафа — судя по немому вызову в голубых льдинах её глаз, этот факт должен хоть отчасти нейтрализовать общую умилительность момента.

Но выходит совсем наоборот. Я улыбаюсь, как идиот, как просидевший всю свою жизнь в темнице узник, впервые вышедший на белый свет и теперь любующийся великолепной в своей хрупкой, неописуемой красоте бабочкой.

Замечая это, Маша притормаживает на середине пути ко мне, замирает среди комнаты, хмурится и снова подтягивает выше объёмное, тяжёлое одеяло. Кажется, что вот сейчас её губы, до сих пор не вернувшие нормальный розовый цвет после приступа, раскроются и выплюнут ещё несколько оскорблений, пожеланий, проклятий в мой адрес, и мне снова придётся подрываться и бежать вслед за ней, догонять, останавливать, возвращать эту упрямую сучку себе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Но оставшееся расстояние она преодолевает мгновенно, юркает на диван рядом со мной и оборачивается всё тем же одеялом, и вблизи мне удаётся заметить гусиную кожу на её руках и шее.

— Курьер уже привёз еду. Я могу принести прямо сюда.