Балтийское небо - Чуковский Николай Корнеевич

Кузнецов встал.

— Разрешите идти, товарищ полковой комиссар? — спросил он Уварова.

— Идите.

Уже через две минуты капитан Шахбазьян связался с Кузнецовым по радио.

— Взлетаю, взлетаю, — отчетливо прозвучал в землянке голос Кузнецова, вырвавшийся из репродуктора.

Еще через несколько минут он сообщил номер квадрата, над которым он находится и ведет наблюдение.

— Там зенитки с ума сходят, — проговорил Проскуряков, — бьют как бешеные. Самое пекло.

— Батарея на берегу ручья, у двухэтажного дома, — раздался голос Кузнецова.

Шахбазьян записал и поставил крестик на карте. Потом спросил:

— Как зенитки?

— Всё нормально, товарищ капитан… — ответил Кузнецов. — Батарея у школы справа.

— Раз он говорит, что нормально, значит, бьют по нему вовсю, — сказал Проскуряков шёпотом.

— Батарея на левом берегу ручья возле моста, — передал Кузнецов.

Шахбазьян записал и отметил на карте.

— Батарея на южном склоне высоты сто шестнадцать… Два орудия в ста метрах левее фабрики…

Шахбазьян записывал и отмечал.

— Квадрат пять. Очень крупная батарея. Ведет огонь в направлении на северо-запад…

Кузнецов замолчал. Тишина длилась долго. Потом все в землянке ясно расслышали, как Кузнецов произнес:

— Сволочи…

И не то вздох, не то стон…

Проскуряков шагнул к микрофону, оттеснил Шахбазьяна и закричал:

— Что случилось, Кузнецов? Что случилось?

— Товарищ командир полка… — хрипло и глухо проговорил Кузнецов. Две батареи за станцией у водокачки… ведут огонь…

Голос его оборвался, Потом почти шёпотом он произнес:

— Прощайте…

Татаренко, бледный, вскочил, опрокинув скамейку. Стоя рядом с Проскуряковым у микрофона, он кричал:

— Антон! Антон! Антон!

Но докричаться было невозможно.

Первым опомнился Шахбазьян.

— Данные разведки нужно передать в штаб фронта, — сказал он.

И двинулся к телефону.

— Я передам сам, — вдруг проговорил Уваров и взял со стола лист, на котором Шахбазьян делал записи. Тарараксин соединил его со штабом фронта.

— Генерал слушает, — сказал он, передавая Уварову телефонную трубку.

Уваров неторопливо перечислил генералу-артиллеристу все места, где были расположены немецкие батареи.

— Данные точные, — сказал он в заключение. — Их сообщил гвардии младший лейтенант Кузнецов.

— Хорошо, — ответил генерал. — Мы сейчас дадим по этим батареям.

— И покрепче, покрепче! — закричал Уваров, сжимая трубку в кулаке. — Эти данные Кузнецов передал, умирая. Три минуты назад его убили в районе цели. Понимаете, товарищ генерал?

— Понимаю… — ответил генерал.

Уваров и Лунин вместе вышли из землянки. Пронизанный солнцем холодный безветренный воздух вздрагивал от тяжелого гула. Это наша артиллерия била по немецким батареям, указанным Кузнецовым.

Уваров и Лунин прошли через весь аэродром до старта, не сказав друг другу ни слова.

Лунину предстоял новый вылет.

И только у своего самолета он выговорил:

— Иван Иваныч, вы дали бы мне рекомендацию в партию?

Уваров внимательно посмотрел на него.

— Разумеется, дам, — сказал он.

5

Вскоре после прорыва блокады полк торжественно отмечал годовщину того дня, когда ему было вручено гвардейское знамя. К этой годовщине готовились долго и ждали ее с нетерпением.

Среди летчиков полка было всего несколько человек, которые год назад, преклонив колена перед знаменем, в первый раз произнесли гвардейскую клятву. Остальные знали об этом событии только по преданию и говорили о нем так, словно оно совершилось очень давно, в глубокой древности. Минувший год, полный событий, казался им длиннее столетия. Они провели в полку всего несколько месяцев, но их никто уже не считал молодыми летчиками. Они срослись с полком, были его неотъемлемой частью, они обладали уже богатейшим боевым опытом, который стал достоянием полка. Слова гвардейской клятвы они знали наизусть и завоевали право произносить их. И решено было, что в день годовщины вручения гвардейского знамени весь полк повторит свою клятву.

Случайно вышло так, что именно в этот день Соня впервые приехала навестить Славу. Слава давно уже сговорился с ней о приезде и с утра встречал ее на трамвайной остановке. Пригласить к себе сестру разрешил ему сам командир полка, а пропуска ей никакого не требовалось, так как посторонним воспрещался вход лишь на обнесенное проволокой лётное поле, в дачный же поселок, где жили летчики, каждый мог войти свободно.

Соня решилась приехать к Славе только после долгих колебаний, очень его удививших и даже рассердивших. Он никак не мог понять, отчего она колеблется, а между тем дело обстояло просто: ей не во что было одеться. На работу она ходила всё в том же комбинезоне, надев под него фуфайку, а сверху накинув свое пальтишко с короткими рукавами и засунув ноги в валенки. Из всех своих вещей, сшитых когда-то мамой, она окончательно выросла, а для маминых вещей была слишком худа: мамины юбки сваливались с нее. И обуться было не во что, и все чулки штопаны-перештопаны. Ничего не объясняя Славе, она совсем уже было решила не ехать. Но девушки из ее бригады, узнав, потребовали, чтобы она поехала непременно. Одна дала Соне кофту, другая — юбку, третья — туфли, и так, совместными усилиями, они снарядили ее в путь.

Мороз в этот день был особенно сильный, и Соня жестоко замерзла в трамвае. Но еще больше замерз Слава, поджидавший ее на последней трамвайной остановке. Встретившись, они, чтобы отогреться, сразу побежали и бежали, не останавливаясь, до самого дачного поселка, в котором жили летчики.

В поселке Соня вдруг оробела.

— Ой, Славка, посидим где-нибудь вдвоем! — попросила она. — Ты лучше никому меня не показывай.

— Ну, вот еще! — сказал Слава. — Как же не показывать? Я уже всех предупредил.

Прежде всего он повел ее в тот домик, где жил сам вместе с Луниным. В сенях их встретил Хромых с веником в руках.

— Гвардий майор дома? — спросил Слава.

— Нет, на аэродроме, — ответил Хромых.

— Давно ушел?

— Недавно.

— Я тебе говорил: приезжай пораньше, — обернулся Слава к Соне. — А теперь, конечно, все на аэродроме. Скоро будет построение и клятва… Тебя на построение не пустят, а без тебя, конечно, я не пойду, — прибавил он, причем голос его выражал одновременно и готовность принести жертву ради Сони и сожаление. — А это — наш Хромых. Познакомься.

Соня сняла варежку и протянула руку. Чтобы пожать ее, Хромых переложил веник из правой руки в левую.

— Это моя сестра, — объяснил Слава.

— Внжу, вижу, — сказал Хромых.

— Та самая, про которую я говорил.

— Вижу. Пойдите погрейтесь.

По короткому темному коридору Слава повел Соню в ту комнату, где жил вместе с Луниным.

— Это летчик? — шёпотом спросила Соня, схватив Славу за плечо.

— Хромых? Нет, это вестовой Константина Игнатьича. Замечательный дядька! Он еще у Рассохина вестовым был.

Слава и Лунин жили в маленькой чистой комнате с крашеным полом, низким дощатым потолком и маленьким замерзшим окошком. Две железные койки, аккуратно заправленные, стол у окна, два стула.

— Раздевайся, здесь тепло, — сказал Слава. — Вот тут сплю я, а тут Константин Игнатьич.

Соня развязала свой шерстяной платок, расстегнула пальто и села на стул, осматриваясь. Вот уж не ожидала она, что военные люди так живут! В той комнате, где она обычно ночевала вместе с девушками из своей бригады, не было такой чистоты.

— Это тот у вас убирает? — спросила она, вспомнив веник в руках у Хромых.

— Ну нет! — сказал Слава. — Хромых подметает только крыльцо и сени. Константин Игнатьич знаешь какой чудной — он никому не позволяет за собой убирать. Он свою койку заправляет, а я свою. Если Хромых тут станет подметать, он на него рассердится. Он только мне позволяет, потому что я ведь здесь живу. Я и печку топлю и подметаю. Не могу же я допустить, чтобы он сам подметал! Он ведь, как-никак, командир эскадрильи.