Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Елисеева

Ветер нанес громадный ущерб паркам, разрушил фонтаны Летнего сада, от которых получила название река Фонтанка. По официальным данным, погибло 200 человек, но на самом деле жертв было значительно больше.

Ссылаясь на сведения академика Якоба фон Штелина, много лет работавшего в России, Корберон назвал численность населения двух столиц: «Петербурга можно считать в сто шестьдесят тысяч душ, а Москвы — в триста-четыреста тысяч»[689]. Эти сведения неверны, и, пользуясь ими, дипломат не мог получить правильного представления. Сопоставляя данные трех ревизий — 1719, 1745 и 1763 годов, — современный российский ученый В. М. Кабузан дал довольно интересную картину изменения численности населения за весь XVIII век. А привлекая информацию локальных переписей, существенно уточняет выводы.

Согласно этим данным, в Санкт-Петербургской губернии в 1766 году проживало 303 332 человека, а к 1781 году население увеличилось до 319 тысяч. Это было существенно меньше, чем в Первопрестольной. Там в конце 60-х годов обитало 990 882 человека, то есть около миллиона. Такой многолюдной увидел Москву Казанова. А вот Сегюр или Виже-Лебрён попали в существенно меньший город — к 1781 году численность жителей сократится до 785 986 человек[690]. Объяснение тому нужно искать не только в московской чуме 1771 года, но и в оттоке дворянства после губернской реформы 1775 года. Провинциальные города во второй половине XVIII века росли, обстраивались каменными зданиями в европейском вкусе, обзаводились театрами, клубами, масонскими ложами и т. д. Представители благородного сословия, реализовывая право не служить, перебирались в имения, а многие занимали гражданские должности в новых местных органах. Все это способствовало отъезду дворянских семей из Москвы. Тем не менее старая столица оставалась самым крупным, оживленным и богатым городом.

Петербург был административным центром, резиденцией двора, средоточием высших и центральных государственных учреждений. Сравнительно небольшой, немноголюдный, современный…

В записках иностранцев запечатлена масса бытовых подробностей, на которые сами петербуржцы не обращали внимания, считая их само собой разумеющимися. Очень любопытна динамика цен в разные периоды царствования, а также разница в дороговизне между Петербургом и Москвой. В Первопрестольной все стоило в несколько раз дешевле. Съем квартиры в 60-е годы XVIII века обходился недорого, правда, и меблировали ее скромно. Зато и наем слуги с экипажем не влетал в копеечку. «Я остановился на большой и красивой улице, что называется Миллионная, — рассказывал Казанова. — Мне сдали недорого две хорошие комнаты, где сперва не было никакой мебели, но потом принесли две кровати, четыре стула и два столика»[691]. Вскоре друзья рекомендовали ему лакея «и карету за восемнадцать рублей в месяц… Такая дешевизна меня поразила»[692].

Димсдейл тоже хвалил дома на Миллионной. Но его принимали за казенный счет. «Нам отвели отличную квартиру на Большой Миллионной, одной из лучших улиц в городе, подле дворца, с красивым экипажем; все удобства, какие только мы могли желать, были предоставлены в наше распоряжение»[693].

А вот Миранда, приехавший в 1787 году в Петербург из Москвы и уже успевший привыкнуть к тамошней дешевизне, был неприятно поражен взлетом цен в столице: «По моей просьбе мне подыскали слугу, который немного говорил по-французски и запросил 30 рублей в месяц — дьявольская цена, — карету с четверкой лошадей за 90 рублей в месяц (пришлось согласиться)»[694]. Было и еще одно неудобство, на которое темпераментный венесуэлец не преминул обратить внимание. Если в Москве проститутка стоила ему рубль за ночь, то в столице пришлось выложить десять, а просили двадцать пять.

Виже-Лебрён, описывая обстановку богатых особняков, отдавала им предпочтение перед парижскими: «В комнатах иногда ставят большие застекленные ширмы, за которыми помещаются кадки и горшки с цветами, радующими нас во Франции только в мае… Комнаты опрыскивают мятой, настоянной на уксусе, что производит отменно здоровый и приятный дух. Во всех покоях поставлены длинные и широкие диваны, к коим я так привыкла, что уже не могла сидеть на стульях»[695].

Двести лет назад путешественники думали о том же, о чем и современные туристы: где остановиться, на чем проехать, где поесть. Казанова ездил «на обед к Локателли… в Екатерингофе, где по рублю с головы без вина кормил всех приезжих превосходным обедом»[696]. Шевалье де Корберон советовал ресторан на Каменном острове: «Содержатель француз Готье. У него все хорошо. Обед обошелся нам в 4 р. 75 к.»[697].

Любопытно отметить, что многие признанные сейчас достопримечательности города вовсе не производили тогда чарующего впечатления. Для наших современников Зимний дворец, Летний сад или Медный всадник овеяны восхищением поколений. В те времена историческая дистанция была минимальна, и каждый высказывал личное мнение, не подозревая, что смотрит на шедевр. Корберон находил творение Растрелли безвкусным и аляповатым. Миранда весьма критично отзывался о статуе Петра Великого работы Фальконе: «Правая часть фигуры как-то неестественно напряжена… хвост у лошади сделан будто бы из шерсти… пьедестал похож на жабу»[698].

Но особенно ожесточенной критике подвергались монументы из Летнего сада. Казанова посмеялся над ними: «Прогуливаясь в одиночестве, я осматривал статуи, обрамлявшие аллеи, сделанные из дурного камня и пресквернейшим образом, но донельзя забавные, коль прочесть надпись, выбитую внизу. На плачущей статуе было выбито имя Демокрита, на смеющейся — Гераклита, длиннобородый старик назывался Сапфо, а старуха с отвисшей грудью — Авиценна». Во время встречи с императрицей он обратил ее внимание на эти несоответствия, но Екатерина только благодушно вздохнула: «Я знаю единственное, что дорогую мою тетю обманули, но она не изволила разбираться в сих плутнях»[699]. Мнение венецианца разделял Корберон, называя сад «неудачным подражанием версальским рощам»[700].

Интересовали путешественников и подарки, которые можно было привезти из России. Мы помним, как мисс Вильмот рассеяла заблуждение своих родных, будто в России дешевы бриллианты, поэтому местные аристократы носят их в большом количестве. Такое же мнение существовало и о мехах. На вопросы друзей Корберон отвечал: «Многие спрашивали меня относительно здешних мехов. Очень ошибочно предположение, что они здесь дешевы. Правда, что они лучше французских, но сшиты не так хорошо, как в Париже… Соболи от 10–100 рублей за пару; обыкновенная куница от 90 копеек до 9 рублей пара; партия горностаевых шкурок в 40 штук от 8–16 рублей»[701]. Сколько могла стоить шуба из таких мехов, сообщал Миранда: «Прошел по магазинам, где торгуют лучшими и самыми дорогими мехами в мире, видел полушубки по 8 и 10 тысяч рублей»[702].

Вообще коммерции Северной столицы венесуэлец посвятил немало места. «На Бирже становится особенно ясно, как быстро развивается торговля в Петербурге и как удачно этот город расположен, — писал он. — …Странно было видеть, что приезжие торговцы, поджидая покупателей, спят на своих баулах из опасения, как бы их не утащили. Видел также людей, которые спали на ящиках с товарами, принадлежащими разным коммерсантам, поскольку существует риск, что их украдут прямо на таможне»[703].

Быстрота возведения зданий и дешевизна рабочей силы в Петербурге также вызывали немало вопросов. А поскольку Миранда из врожденного любопытства повсюду совал нос, он порой подмечал множество деталей. «Кирпич, хотя его и считают самым лучшим, неважный, а вот гранит, который идет на фундамент, очень хороший, белый с мелкими черными зернами, специально отобранный и прекрасно обработанный. Артельщик сказал, что за укладку тысячи кирпичей каменщику платят два с половиной рубля, вот почему подобные работы осуществляются здесь с такой легкостью»[704].

Попав на петербургские верфи, Миранда прикоснулся к одной из самых болезненных проблем тогдашней России — отсутствию квалифицированных кадров. Оно давало себя знать во всех областях: от администрации до школьной реформы, от шпалерных мастерских до канатных фабрик. Сезонные рабочие (крестьяне на отхожем промысле) не успевали получить нужную квалификацию. Их труд стоил недорого, но и результат оставлял желать лучшего. Побеседовав с мастером-британцем, Миранда записал его мнение: «Англичанин сообщил мне, что здешняя древесина не столь хороша, как английская, и что хотя, казалось бы, рабочая сила здесь дешевле, большого выигрыша не получается, потому что с той работой, которую тут выполняют 300 человек, получая по 5 копеек, в Англии справились бы 60 опытных корабелов, которые обошлись бы в 3 шиллинга каждый, но сделали бы все гораздо лучше»[705].