Хозяйка ночи - Мартина Коул

Бриони не удивилась, но уже жалела о собственной откровенности. Этот высокий, изысканный, красивый человек пугал ее, хотя ей нравились его внешность, его манеры, его голос. Он пугал ее потому, что смотрел на нее свысока. Бенедикт заранее решил, что должен стыдиться своей настоящей матери и того, чем она занималась. От этого ей хотелось плакать.

– Зачем ты сюда пришел? Зачем ты хотел меня видеть? Она спрашивала и в то же время с ужасом ожидала ответа.

– Я хотел узнать тебя, я хотел видеть тебя и говорить с тобой. Мне нужно было понять, от кого же я произошел, мне нужно было знать, действительно ли ты такая вульгарная и низкая, как мне говорили…

Бриони рассмеялась тяжелым горестным смехом, похожим скорее на плач.

– Ну и как? Я такая?

Бенедикт залпом допил вино.

– Да, такая.

С этими словами он встал и вышел из комнаты.

Бриони слышала звук его шагов, когда он шел к двери, она слышала поскрипывание его дорогих ботинок, когда он пересекал посыпанную гравием подъездную дорожку для машины, она слышала, как он уходил от нее прочь.

И тогда слезы бурным потоком вырвались наружу, а вместе с ними – горечь стыда и унижения.

Это был он, ее сын, ее мальчик. Всем своим существом она по-прежнему любила его.

С колотящимся сердцем Бенедикт вышел из дома своей матери. Он видел ее, говорил с ней. Он сидел в ее доме. Самое большое впечатление произвело на него то, что она, казалось, одного с ним возраста. Они могли бы быть братом и сестрой.

Открыв дверцу своего автомобиля и сев за руль, он почувствовал, как сердце постепенно начинает биться ровнее. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоить дыхание.

Итак, разница в их возрасте необычно мата.

Брат и сестра.

От бегавших по кругу мыслей ему становилось дурно. Мысленным взором он увидел мать совсем девочкой лет десяти или одиннадцати. Он увидел своего отца таким, каким видел его на многочисленных старых фотографиях, увидел, как он овладевает ребенком, словно взрослой женщиной, использует девочку как свою собственность. Ведь он же заплатил за нее! Перед глазами Бенедикта встали испуганное лицо той девочки, ее волнистые рыжие волосы и огромные зеленые глаза. От воображаемой сцены его затошнило, а от мысли, как больно сделал Бриони он сам, ему стало еще хуже. Но он ведь и хотел этого, хотел сделать ей больно, этой девочке-женщине, которая его родила. Он хотел, чтобы она страдала так же, как он страдал весь последний год.

Но не страдала ли она все пятьдесят пять лет с тех самых пор, как отец впервые взял ее? Не за то ли решил он, Бенедикт, причинить ей боль, что она отказалась от него, отдала его Изабель и Генри Дамасам, в то время как он являлся ее плотью и кровью, ее сыном, а она была его матерью? Не хотел ли он отомстить ей за каждую малую толику той боли, которую причинил ему отец, не выносивший своего сына? Ведь Генри Дамас мучил мальчика по одной-единственной причине: тот представлял собой продукт его противоестественных отношений с Бриони Каванаг. Мать Бенедикта сама была ребенком, и жена Генри Дамаса Изабель купила у нее сына, потому что отчаянно хотела иметь ребенка…

С высоты своего возраста вспоминая прошлое, Бенедикт теперь ясно видел: он сам служил орудием, с помощью которого Генри Дамасом можно было манипулировать. Изабель пользовалась приемным сыном, чтобы отомстить мужу за пустоту и никчемность своего замужества и всей своей жизни.

Не потому ли он хотел сделать больно Бриони Каванаг? Не потому ли, что из-за нее ему делали больно всю жизнь?

Да, но именно благодаря сделке Бриони с Изабель он теперь имел то, что имел. Хорошее образование, прочный брак, двух здоровых детишек, денег столько, что иногда он не знал, на что их потратить, и сверх того – положение в обществе, переданное ему по наследству дедом. Бенедикт Дамас являлся теперь лордом Баркгамом. Эта мысль отразилась кривой усмешкой на его лице. Лорд Баркгам, плод извращенного влечения мужчины к детям. Было тяжело знать о себе такие вещи, но теперь он понимал, что ему волей-неволей придется скрывать в себе это знание ради своих детей.

Ему хотелось броситься назад в тот дом, в объятия той женщины, разрыдаться у нее на плече и слушать ее хрипловатый голос – пусть она успокоит его, пусть скажет, что все будет хорошо… Вместо этого он завел свой «мерседес» и поехал домой к жене Фенелле, дочери Наталье и сыну Генри Дамасу-младшему. Домой, к своей настоящей жизни… которая, в сущности, не была настоящей жизнью ни сейчас, ни раньше.

В свои пятьдесят с лишним лет он чувствовал себя сиротой. После того, что он узнал за последний год, это уже не казалось ему чем-то ненормальным.

Делия сидела в маленьком клубе «Валет пик» в Сохо, в котором играли джаз, подавали теплое пиво и закрывали глаза на употребление наркотиков. Рядом с ней стоял черноволосый молодой человек с трехдневной щетиной на лице. Ему нравилось в Делии то, что она имела какое-то отношение к Керри Каванаг. Джимми Селларсу тоже всегда нравилось, что она связана с людьми, которыми он восхищался, прежде всего с близнецами. Делии было грустно оттого, что она сама не нажила того уважения, которым пользовались ее тетя и братья. Она взяла у парня, которого звали Энди, кусочек пропитанной наркотиком бумаги и положила бумажку на покрытый толстым налетом язык. Ей было просто необходимо принять наркотик. Ну и что? Куда ни глянь, повсюду она видела таких же, как Джимми Селларс. Наркоманы, нюхачи и кислотники. Ей казалось странным, что из пор их тел еще не сочатся химикаты. Тем не менее она скучала по своему Джимми, очень скучала.

Вскоре зала клуба затянулась розовым туманом. Лица, похожие на пластилиновые, проплывали перед ее глазами. Она подняла руку: пятнадцать рук поднялись и задвигались вместе в абсолютной гармонии. Она улыбнулась сама себе. Всех окружавших ее людей окутывала голубая дымка. Тела танцующих причудливо переплетались. «Ну и пусть это из-за ЛСД, – размышляла она. – Ведь так классно видеть мир по-другому и в то же время все четко понимать».

Энди вручил ей бокал с пивом, она с удовольствием выпила, и сразу теплые пузырьки побежали по телу. Каждый нерв ее тела был обнажен, каждая клеточка была способна чувствовать. Именно это и нравилось ей в ЛСД. Только находясь под кайфом, она жила по-настоящему. Как только дурман улетучивался, она теряла ощущение жизни. А настоящая жизнь походила на помойку. Если не было наркотиков, чувства ее притуплялись и внутри возникала пустота. Тому, кто изобрел ЛСД, следовало бы вручить Нобелевскую премию, его следовало бы чествовать и превозносить. Тот, кто изобрел синтетическое счастье, заслуживал высшей награды человечества.