Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

Ника заказал для него жиго из молодого барашка с розмарином, он подсел к нам отдохнуть и выпить на прощанье вина. Тотчас трубадуры принялись шутить и подтрунивать друг над другом. Я смотрела на них и думала, как было бы интересно, если б они в своих курточках вдруг появились бы у нас в Центральном доме литераторов, зазвенели бы своими гитарами, запели бы чудесные народные песни, грустные, мечтательные, веселые. С каким бы восторгом их встретила наша студенческая аудитория, отлично понимающая всю прелесть национального колорита…

Уезжали мы на рассвете. Никогда еще мне не было так жаль расставаться с чужим городом, с гостиницей, даже с этим очень интимным окном моего номера, выходившим во дворик. Окном, в которое заглядывали последние вьющиеся по стене золотистые розы. В лиловом предрассветном сумраке они казались снежно-белыми, и шел от них в окно нежный чайный запах.

Мы расплатились с Сильвио, который провожал нас, сердечно попрощавшись с ним, и вышли на улицу. Занималась заря. И вдруг, словно спохватившись, налетел с гор новый мистраль.

— Мистраль нас встречал, мистраль и провожает! — смеялся Ника, включая мотор.

Последний взгляд на темный городок с ночными фонарями, последний поворот из узкой улицы на белеющее шоссе. Вот и платановая аллея с облетевшей листвой, и зашуршали, кланяясь, придорожные камыши, и закачались на ветру вангоговские кипарисы, и, удаляясь, таяли чуть видные в рассвете фиолетовые Альпии.

На пустынный вокзал Авиньона мы прибыли за несколько минут до прихода поезда.

— Может быть, ты хочешь чашечку кофе? — предложила Ольга. — Буфет открыт…

Но ничего не хотелось, и мы вышли на перрон.

И опять стоял на нем один наш Ника в своем плаще, развевающемся на ветру. Последние наставления Ольги, последние переброски нужными или совсем лишними словами под грохот колес подходившего поезда. И вот — высокие ступеньки вагона, всегда ведущие в другой мир, пока обозначенные коридором и рядом окон…

Вот мы уже у окна. Внизу Ника. Он стоит — то улыбается, то встревоженно смотрит по сторонам и курит, курит, курит. Так и остался у меня в памяти этот провансальский украинец Ника Досенко, не в пример молодым парижанам прекрасно воспитанный малый, с отличным парижским выговором и с душой, широко раскрытой для нас, советских людей. Я смотрела на него, на чуть-чуть позолотевшие крыши и думала о том, что из Прованса лучше всего уезжать на восходе, пока он лежит в предрассветном сумраке, спит, укутанный лиловой мглой, и не видишь его неповторимых красок, и не ощущаешь его радушия, с которым так жаль расставаться.

Часть вторая

Невеста стояла на столе темного дерева, узком, длинном и уставленном множеством наполовину опустошенных блюд, винных бутылок, тарелок, бокалов. Гости сидели за столом изрядно подвыпившие. Все это происходило в огромном полутемном помещении с каменными стенами, в которых под балочным потолком были прорублены узкие окна. Намеренно оставленные кормушки для сена напоминали о том, что недавно это был скотный двор. Между кормушками висели чугунные подсвечники с красными свечами: скотный двор был переоборудован под модную гостиницу в маленьком провансальском городке Эгальере, где я сняла в этот приезд комнату у молодого расторопного хозяина в полосатой майке, джинсах и полотняном фартуке поверх них.

— Но у нас сегодня вечером свадьба, мадам… Вас не потревожит ночной шум?.. — спросил он, смущенно вертя на пальце дешевое кольцо с печаткой.

«Чего уж тут тревожиться, — подумала я, — когда ни в одной гостинице нет свободного номера, все занято туристами, приехавшими, как и я, на знаменитый цыганский праздник в Сент-Мари-де-ля-Мер…»

Итак, вечером, когда я вошла в зал ресторана гостиницы, невеста стояла на столе. Была она молоденькой, хорошенькой провансалочкой. Ее белая вуаль немного сбилась набок, и из-под нее выбивались черные вьющиеся волосы. Оживленное лицо крестьянской дочки было полно лукавства и ожидания. Она завернула кверху подол длинного подвенечного платья, выставив вперед согнутую в колене мускулистую ножку, на которой красовалась вышитая круглая подвязка. Кто-то из родственников выкрикивал:

— Сто франков, мадам и мосье! Кто больше? Сто франков…

И стофранковый билет ложится на блюдо, где уже лежали несколько ассигнаций меньшей стоимости.

— Сто пятьдесят франков от семьи Сюрвуа! Кто больше, друзья?.. — Продавалась, по обычаю провансальских крестьян и фермеров, «подвязка невесты», гости включались в это пожертвование на свадебное путешествие молодых.

— Ого! Пятьсот франков от мосье Колиньона! Браво! Браво, мосье! Кто больше? Кто больше, господа?

Но, видно, больше уже никто не решался, и подвязку получил какой-то старый дядюшка. Что было дальше, я не видела, поскольку устала с дороги и очень захотелось лечь в постель. Взбираясь по невероятно узкой каменной лесенке с высочайшими ступеньками, рискуя сломать себе шею, я поднялась на второй этаж, где было всего пять комнат, и вошла в предназначенную мне. Она была так мала, что в ней помещалась лишь одна двуспальная кровать да какой-то случайный сервантик для посуды. Стены были оштукатурены белым, в одном углу находился крохотный умывальник с двумя кранами — теплой и холодной воды, в другом — стенной шкаф для платья, откуда несло плесенью. В оконце не больше, чем наши московские форточки, я увидела провансальские звезды в глубине густо-синего неба.

Внизу, подо мной, еще шумела свадьба. Танцевали, пели, смеялись, визжали, и беспрерывно неслась музыка, но какая! Это были магнитофонные записи старинных опереточных мелодий вроде «Матчиша», «Пупсика», оффенбаховских маршей, дуэтов Кальмана, и ни одного звука современного джаза не услышала я, засыпая на удобном поролоновом матрасе, в который погружаешься, как в волну на пляже Сент-Мари-де-ля-Мер…

Утром я проснулась от какой-то зловещей тишины. Даже с улицы не доносилось ни звука. Я поднялась, привела себя в порядок и, спустившись кое-как по головоломной лесенке в нижний зал, нашла там невообразимый хаос после ночного гулянья. Все осталось, как было, по столам среди объедков и пустых бутылок ползали с гуденьем жирные зеленые мухи. В громадном очаге под пеплом еще тлели угли, — видимо, здесь до рассвета жарилось на вертеле мясо…

Я толкнула стеклянную дверцу и вышла во дворик, где стояли железные столики и стулья для утренних завтраков постояльцев, которых в гостинице как будто не было.

Деревенская гостиница, «оберж», как называются они во Франции, стояла поодаль от проезжего шоссе, уже за городком Эгальером. Во дворе, видимо для колорита, был выставлен старинный высокий двухместный шарабан, свежевыкрашенный в ярко-зеленую краску, с большими красными колесами и длинными желтыми оглоблями, упершимися в синее утреннее провансальское небо. Рядом с шарабаном стоял маленький хозяйский «рено».