По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо - Александр Филимонов

Дороги здесь еще не успели зарасти кустарником да травой, значит, по этим дорогам и придет сюда жизнь…

Князь ехал молча, слегка нахмуренный. Может, тоже с грустью размышлял о том, какие беды пронеслись над этим краем. Хотя — кто знает мысли великого князя? Ведь он думает совсем не так, как другие люди, — Добрыня давно это заметил. Он смотрит — а видит не только то, что перед глазами, но и заглядывает далеко вперед, высматривая в отдаленном будущем видимое ему одному. Что ему десяток-другой сожженных деревень, когда он владеет пространствами, которые простому человеку невозможно окинуть даже умственным взором? Что для него половецкая орда, на усмирение которой он двигает свои полки, если он повелевает множеством людей — и боярами, и владетельными князьями, и среди них он — как месяц среди звезд, сияющий и пасущий их бесчисленные стада? Распоряжаясь такой силой, подвластной ему во всем, он временами должен чувствовать себя едва ли не Богом, а значит, и думать и действовать как Бог — справедливый, грозный и вездесущий. Не слишком ли тяжело это для обычного человека?

Великий князь, однако, меньше всего сейчас чувствовал себя божеством. Раздумывал: не напрасно ли сам отправился с войском? Воеводы могли с этим походом управиться и без него, а дома нашлось бы много важных дел. К тому же княгиню Марью, беременную на шестом месяце, оставил. Эту беременность — уже двенадцатую по счету — Марья переносила тяжело, жаловалась на боли, почти не вставала с постели. Конечно, есть кому за ней приглядеть, да и не впервые Всеволод Юрьевич оставляет жену, когда она на сносях, но на этот раз почему-то кажется, что ей без него будет плохо.

Но, с другой стороны, пора князю Константину вкусить походной жизни. Уже женатый человек, а на войне не был. В его годы Всеволод уже был вояка. Правда, и войны тогда случались чаще, много смуты было среди князей, да и великий князь Андрей не давал никому покоя. Вот как странно получается: хочешь, чтобы не было войны на Русской земле, а в то же время понимаешь, что мирная жизнь из князя Константина не сделает достойного преемника великому князю Владимирскому, не закалит дух, не укрепит волю, не научит посылать людей на смерть, наконец. Пожалуй, правильно, что поехал сам и Константина взял. Кто ему лучшим учителем будет, чем отец? Хотя Добрыня тоже неплохой учитель.

Великий князь оглянулся на Добрыню, который как раз в этот момент икнул и закрыл ладонью рог. Взгляд великого князя был Добрыне знаком и понятен: государь хотел, чтобы сопровождающие немного поотстали — наверное, собирался поговорить с сыном наедине, чтобы чужие уши не ловили слов, предназначенных Константину. Добрыня без лишних вопросов двинул коня вбок и придержал его, давая возможность Всеволоду Юрьевичу и Константину уехать немного вперед. Потом снова тронулся, и бояре, остановившиеся было рядом с Добрыней, продолжили путь.

— Что, князь Константин, рад вместе с отцом повоевать? — спросил немного насмешливо Всеволод.

— С тобой рад, батюшка, — Константин смущенно улыбнулся.

— Мать-то не хотела пускать. Ну, теперь уж не вернемся, дальше пойдем. Не боишься? — спросил отец. — Бояться нечего. Главное — смотри в оба.

— Я не боюсь, батюшка, — ответил Константин. — Мне бы только чего невпопад не сделать. Я лучше рядом с тобой буду. На тебя буду смотреть.

— Ну! Я, может, в самое пекло пойду. Захочу прорубиться или еще что, — сказал великий князь. — Ты вон от Добрыни не отходи. Я бы в бою тоже от него не отошел. По дому не успел соскучиться-то?

Константин знал, отец любит менять разговор. То об одном говорит, то вдруг о другом начинает. Иногда так врасплох застанет, что скажешь ему и о том, о чем хотел умолчать. Вот и сейчас: о войне, о войне и, неожиданно — о доме. Наверное, хочет знать, думает ли Константин об Агафье? Часто стал выпытывать, как сын относится к своей жене.

— Соскучился, батюшка.

— О матери, поди, скучаешь? Ничего. Я, сынок, тоже о ней думаю.

— И об Агафье скучаю, — краснея, сказал Константин. Подумал, что напрасно поспешил угодить отцу ответом — великий князь не собирался спрашивать его про жену. А теперь, конечно, спросит, раз сын сам начал разговор.

— Ну что же — о жене поскучай, попечалься, — позволил великий князь. — В походе надо о жене думать, когда без дела ходишь, вот как мы сейчас. А перед боем или в бою — забудь и не вспоминай. Вспомнишь — размякнешь. Беречь себя начнешь. Так и с поля побежать недолго. А этого хуже нет — спину врагу показывать. И себя можешь не спасти, и дружину погубишь, и позором умоешься. Внука мне скоро ли подарите?

— Не знаю, батюшка, — растерянно ответил Константин и опять смутился. Дальше некоторое время ехали молча.

— Я ведь вижу, ты смущаешься, — вдруг сказал Всеволод. — Зря. Конечно, сынок, ты молод еще, не проснулся. Может, и на меня сердился не раз — что, мол, это старому в голову взбрело — женить? А только я тебе, князь Константин, вот что скажу. Женой дорожи и люби ее. У государя друзей не бывает. Бывают слуги верные, бывают союзники. Единственный друг — жена. Я тебе не хочу говорить про всякое женское в ней — это ты и без меня поймешь, не сейчас, так чуть попозже. Я скажу тебе про то, что будет у тебя такой день, когда захочется тебе душу свою открыть кому-нибудь. А государю, сынок, этого нельзя. Одной только жене сможешь открыть душу. Ей — можно.

Константин молчал. Ничего не мог ответить отцу: чувствовал какое-то несогласие с ним. Как же так можно жить, доверяясь одной Агашке? Да что она понимает? И друзья у него есть — да вот хоть Добрыня. И новые будут. Его, князя Константина, несмотря на молодость, многие уважают. Любой — хоть князь, хоть боярин — как увидит княжича, сразу улыбается. Отец, наверное, прав, но прав только насчет себя. Матушка, ему друг самый первый и единственный, но ведь это матушка. Нет, у Константина жизнь будет другая, не как у отца. Для чего тогда и быть правителем, если бояться и не доверять тем, которыми правишь, не искать радостей их дружбы и любви?

А великий князь угадывал, что думает Константин, и это печалило. Многого, наверное, он не сможет передать сыну, потому что есть вещи, которым не научишь, не объяснишь — каждый должен доходить до них сам. Здесь жизнь — единственный учитель. Вот как у Всеволода Юрьевича — пришлось выпить горькую чашу в юном возрасте. Самому понять, откуда взялась у князя Андрея ненависть к братьям, малолетним и ни в чем перед ним не провинившимся. И вдоволь наглядеться жестокостей императора Мануила, который приказывал отравить вчерашнего друга, и тому за пиршественным столом подносили почетный кубок. Подросток Всеволод должен был сам до конца познать ту злобу, что заставляет князей обнажать мечи друг на друга, и научиться понимать причины этой злобы.

Но разве научишь этому князя Константина? Ведь не скажешь же ему: сын, никого не люби, никому не доверяй, старайся утверждать свое главенство всеми способами — и силой, и хитростью, и коварством, и только тогда станешь истинно великим князем! Так не скажешь, потому что это и не совсем правда. Настоящая правда — в точном соблюдении меры добра и зла, и соблюдать эту меру сложнее всего. Иногда бывает нужно простить злодея, а на честного человека нахмурить брови, хотя и приходится при этом душу свою рвать на части. Но муки твои душевные известны лишь тебе, ими можно пренебречь, если поступок твой послужил пользе. Разве объяснишь это сыну, который растет, согретый родительской любовью, лаской и уважением окружающих? Вот едет Константин на войну — это хорошо. Но война, тем более такая — справедливая, затеянная ради защиты подданных, — самое простое из многих дел государя.

— Государь! — негромко позвал Добрыня.

Великий князь тоже заметил далеко впереди всадников, едущих навстречу. Добрыня тут же переместился во главу войска, на всякий случай прикрывая государя от возможной опасности.

Но это оказались их собственные дозорные, посланные перед войском. Что-то случилось — это было понятно по их виду. Торопились. Вскоре можно было разглядеть, что один всадник вроде бы не из дозора — без шлема, без шапки даже. Великий князь, полуобернувшись, поднял руку, и войско начало останавливаться. Зафыркали кони, зазвучали голоса сотских, стал стихать тележный скрип. Всадники приближались, у Добрыни упало сердце: тот, без шапки, был пожилой дружинник Ласко, ушедший с отрядом, который повел Юрята. Он был еще и без оружия, только ножны от меча болтались сбоку. Конь его часто и тяжело дышал, морда была в клочьях пены. Сам Ласко тоже выглядел утомленным — видно, ему, человеку в годах, тоже нелегко далась эта гонка. При виде великого князя он начал сползать с седла, но бухнуться на колени Всеволод ему не дал, остановив нетерпеливым движением руки.

— A-а, это ты, — узнал он дружинника. — Ну, говори — чего прибежал?

— Напали на нас. Ночью налетели, государь.