Vita Nostra - Марина Дяченко

Сашка сидела в зале, в самой гуще хохочущей публики, и ближе к концу действа вдруг вспомнила Захара. Как два года назад он, тогда второкурсник, стоял на краю сцены в Портновских очках, нес отсебятину — смело и естественно, и у Сашки, которой всегда было немного стыдно за плохих артистов, не возникало чувства неловкости — только страх, вдруг Портнов сочтет слишком смелую пародию насмешкой…

Через две недели Сашкин курс войдет вот в этот самый зал, чтобы никогда не возвращаться в прежнюю жизнь.

Она ушла, не дожидаясь окончания концерта. Среди груды пальто и курток в гардеробе нашла свою — с уже оборванной вешалкой. Оделась и вышла, собираясь вернуться домой и лечь спать, но вечер над Торпой был ясный, тихий и не очень холодный. Сашке захотелось пройтись, и она двинулась по Сакко и Ванцетти прочь от центра, к окраине.

В домах топились камины и печи. Над крышами поднимались дымы, белые в лунном свете, уходили вертикально вверх, обещая хорошую погоду. У Сашки зачесалась спина: ей представилось, как здорово было бы полетать в этом прозрачном мире между заснеженными крышами — и небом, в которое упираются серебряные дымные столбы.

Мостовая чернела влажным булыжником. Проехала машина — Сашка посторонилась. На фасаде закрытого, темного кафе беззвучно мигала гирлянда, чередуя красно-желтые и сине-зеленые вспышки.

А рядом стоял человек, такой неподвижный, что Сашка не сразу его заметила. И только когда он сказал: «Да, это я понимаю», — Сашка, вздрогнув, остановилась.

Голос был знакомый.

Костя стоял, привалившись плечом к розоватой кирпичной стене, прижав к уху мобильный телефон. Он смотрел на огни, не отрываясь, и не видел Сашку.

— И это я понимаю. Да, ты прав, не имеет значения… А что, есть кто-то, кто этого не боится? Из людей, я имею в виду?

Пауза. Сашка отступила, собираясь уйти.

— Я понял. Да. Договорились. Хорошо. До свидания, папа.

Сашка поскользнулась и села в сугроб, наметенный дворниками у кромки тротуара. Костя резко обернулся.

— Извини, — сказала Сашка. — Я просто гуляла.

Костя молча протянул руку, помогая ей подняться.

— Ты знаешь, что я — местоимение?

— Ты? Не знаю… Не знала.

Мигала гирлянда. Костя спрятал телефон во внутренний карман куртки.

— А ты глагол?

— Да.

— Я так и знал… Угадай, с кем я только что говорил.

— Я же слышала, как ты с ним попрощался.

— Ага. Ты была права: он по-своему хороший отец. Рациональный. Строгий…

— Ты запомнил те мои дурацкие слова?

— Ну почему же они дурацкие… Я однажды спросил у него: как он, который ни разу не человек, и даже близко не белковое существо… Как он умудрился сделать сына? Я подозревал, тут что-то не так, но знаешь, что он мне ответил?

— Что?

— «Неужели ты думаешь, что контролировать информационное пространство гипертекста легче, нежели произвести один эффективный сперматозоид?»

Они повернулись спиной к мигающей гирлянде и пошли обратно по Сакко и Ванцетти, по направлению к гудящему, поющему, празднующему Новый год институту.

— Что он сказал тебе? — рискнула спросить Сашка. — О чем вы говорили?

Костя выдохнул длинное облако пара:

— По-моему, он пытается меня подбодрить перед экзаменом. Но самое смешное, что у него это получается.

— Да?

— «Нет невозможного». Когда он это говорит, я ему верю… и тогда оказывается, что в смерти бабушки виноват я сам.

— Костя, — тихо сказала Сашка. — Люди-то, в отличие от слов, умирают…

— Я заметил, — отозвался он сухо. — Какого ты наклонения?

— Повелительного.

— Да ты что?!

Костя на секунду остановился.

— Выходит, не зря они так с тобой носились все это время, Портнов и Стерх. Глагол в повелительном наклонении… подумать только! А я — местоимение… заместитель. Мое место еще не выбрано… или, наоборот, выбрано заранее. Люди, в отличие от слов, умирают, но Фарит Коженников — не слово! Он правило, грамматическое правило… Когда он — его материальная оболочка — состарится и умрет, я буду он…

— Он так тебе сказал?!

— Нет. Это… забудь вообще, я этого не говорил.

Дальше они шли молча, миновали институт и минут через пятнадцать вышли на площадь, где работал елочный базар — точно такой, как в Сашкином детстве. Зеленый забор, старые картинки на фанерных щитах — наряженные елки, огромные зайцы, красно-белые дед-морозы. Стоваттные лампочки, спаянные в гирлянду и выкрашенные в разные цвета. Утоптанный снег, краснощекие покупатели, дети с санками — небольшая оживленная толпа…

— Они все слова, — сказал Костя за Сашкиной спиной. — Все люди были кем-то когда-то произнесены вслух. И продолжают говорить слова, понятия не имея об их истинном значении.

Сашка подумала, что Костя почти точно повторяет сказанное Фаритом Коженниковым. Но не сказала; где-то в недрах гипертекста несказанное ею превратилось в золотые монеты с округлым знаком на аверсе.

— Купить, что ли, елочку? — подумала вслух.

Костя мельком глянул на нее — и решительно зашагал к базару.

Рогатая разлапистая елка упиралась в белый потолок — она стояла в кадке, в углу, в самом низком месте комнаты. На ней не было украшений, кроме единственной золотой гирлянды. Казалось, елка держит многими руками блестящий шлейф несуществующего платья.

Горел огонь в маленьком камине.

Сашка и Костя лежали, переплетясь руками и ногами. Костя дремал. Сашка смотрела, как отблески огня пляшут на золотой мишуре.

До экзамена осталось две недели. Если она и жалела о чем-то — так это о словах, не сказанных вовремя. И особенно — о других, сорвавшихся с языка.

Если где-то, когда-то, в другом тексте, ее слова стали людьми — им есть за что упрекнуть Сашку. Но есть за что и поблагодарить.

Во всяком случае, сейчас она хотела в это верить.

Утром она встала, чтобы посреди холода растопить камин. Костя спал. Сашка не могла заснуть и, накинув куртку поверх ночной рубашки, села перед конторкой.

Открыла текстовый модуль восьмого уровня. Привычно. Не задумываясь.

…

«…И внезапно увидели землю, моря и небо, постигли величину облаков и силу ветров, узрели и постигли солнце… узнав, что оно порождает день, разливая свет по всему небу, а когда ночь омрачает землю, они созерцали бы небо, целиком усеянное и украшенное звездами… и восход и закат всех светил, и вовеки размеренный бег их, если бы они все это увидели, то, конечно, признали бы, что…»

Шум. Срежет. Похоже на дыхание эфира, полного свиста и музыки, переговоров, радионовостей, частот и волн, наплывающих и уходящих.