Падшие в небеса. 1997 - Ярослав Питерский

Вилор закрыл глаза и выдохнул:

– И поэтому вы строите свое государство… ну, в принципе разумно.

– Что… какое государство? – не понял лысый.

– Да ваше, тут за решеткой, – вздохнул Щукин.

Лысый несколько секунд переваривал слова, затем раздраженно спросил:

– Ты парень, о чем? Не пойму?!

– Ну, вот смотри, вы все стараетесь на фени говорить, на блатном жаргоне. Почему?!

– Ну, так удобней и понятней тут,… – растерялся лысый.

– Нет! Потому, что вы подсознательно хотите себя отделить от тех же ментов, от общества. Говорите, мол, у нас тут свой язык, у вас там на воле свой. И законы вы строите тут свои, и регалии у вас тут свои, вы это понятиями называете, но по сути это законы, обычные законы государства, только вот не прописанные на бумаге. Они прописаны в сознание. Так, что государство вы уже построили, свое блатное или как там, его, уголовное. И власть у вас своя есть. Все есть.

– Складно базаришь поэт, – удивился лысый.

– Да, что там складно. Вот почему ты не уважаешь ментов и прокуроров, да и судей?! А почему?!

– Да власть всякая на воле, она сучья! Вот и не уважаю… – буркнул уголовник.

– Правильно, власть у нас действительно, как ты говоришь, сучья! Продажна! Потому, как она живет отдельно, узким кругом чиновников и прочей дряни, а народ отдельно, но самое страшное, народу на власть наплевать, ее как будто нет, хотя ее эту власть они вроде, как избирает.

– Ну, ты загнул?! – буркнул лысый.

– А, что, вот вы, как-то же выбираете своих воров?

– Ну, допустим, и что?…

– А то, у вас вот у людей авторитетных и правильных пацанов, как вы говорите, в мысли нет вору перечить! Вор для вас закон! Поэтому и называет его вором в законе. А на воле все, как ты говоришь, по беспределу. Воры вроде в законе есть, это чиновники, губернаторы, мэры, президенты, а народ их не уважает и не слушает. Вот и бардак. Поэтому вы тут за решеткой и строите свое государство, чтобы хоть какой-то порядок внести, хоть и страшный конечно. Иногда у вас это получается. И это грустно.

– Слушай тебе можно смело в толкачи идти! Ты сечешь хорошо в жизни, в этой, как мать его политике и прочее. Говоришь складно! – уважительно сказал лысый. – Кстати меня зовут Саша Канский. Среди своих пацанов кличка Босяк.

– Почему Босяк?

– Лысый я, не видишь? – усмехнулся уголовник. – По паспорту ментовскому Александр Лукьянов я.

Саша Канский протянул руку Вилору. Тот пожал пятерню и грустно улыбнулся:

– Вилор Щукин.

– Тебе бы погоняло рыба дать… да ладно, коль уж ты поэт… Щукой будешь, – рассмеялся Лукьянов-Канский.

В этот момент лязгнул ключ в запоре и, со скрипом открылась дверь в коридор. На пороге стоял охранник, он обвел взглядом камеру и, сморщившись, прикрикнул:

– Как вы тут сидите, в этом дыму?!

– А ты начальник нас выпусти, сидеть не будем, ходить начнем! – сострил кто-то из арестантов.

И тут же камера наполнилась смехом. Тюремщик покачал головой и зло ответил:

– Я сейчас выведу кое-кого вниз, в подвал, в карцер! Там будете целый день по камере ходить! Гуляй не хочу!

В камере притихли, охранник довольный своей угрозой, прикрикнул:

– Ладно! Щукин на выход готовсь!

Вилор удивленно посмотрел на тюремщика, тот искал взглядом именно его. Новый знакомый Лукьянов – Канский стукнул его по плечу и шепнул:

– Ой, не к добру парень этот вызов сейчас. Сегодня то воскресенье. Никаких допросов быть не должно, а это значит, с тобой торопятся. Так что соберись и держись там. Ничего не отвечай, пока твой дед тебе нормального адвоката не подгонит. Пойдешь на допрос, отвечай: да, нет, не знаю. И все. Ничего не подписывай. Понял?!

Вилор кивнул головой и, нашарив на полу, свои туфли, встал с нар. Охранник посмотрел на него и, сказал:

– Ну, пошли что ли, поторапливайся!

Вилор повиновался, он за эти три дня очень быстро научился повиноваться. Ему даже стало страшно, как быстро произошло привыкание к неволе. Какое-то стремительное перерождение человека из капризного и самовлюбленного мужчины в тихого и послушного арестанта. Где-то на подсознательном уровне, он понял, что боится всего, боится неправильно сидеть, лежать ходить и есть. В тюрьме человек не принадлежит себе. Он принадлежит этой проклятой тюрьме. Здесь ничего нельзя сделать, как хочется тебе. Нужно делать лишь, так как хочется окружающим. Это страшно и противно. Даже ходить в туалет и справлять нужду нужно под непроизвольным пристальным вниманием соседей по камере. И это больно, и это мерзко и постыдно. Человек начинает стесняться своих естественных надобностей, человек становится дрессированным животным.

Коридоры тюрьмы, они окончательно выбивают в человеке последние зерна стремления к внутреннему самоуважению. Эти длинные холодные помещения заставляют человека понять, что впереди его ждет только плохое, только мерзкое и безнадега заволакивает сознание и мысли. Человек становиться безвольным и равнодушным к собственной судьбе и окружающему миру. Конечно, все это происходит не со всеми новенькими обитателями тюрьмы, но с подавляющим большинством это уж точно.

И именно в этот момент с человеком можно делать все что угодно.

Длинная дорога в неизвестность по тюремным коридорам вызвала у Вилора неожиданное ощущение дежавю. В голову непроизвольно пришли мысли о цикличности в этой жизни.

«Вот так, много лет назад возможно именно по этому коридору шел мой дед! Он шел в страшном смятении и отчаянье от несправедливости, от абсурда ситуации и от горя и безысходности. Почти как я сейчас, но у деда еще оставалась надежда на призрачное изменение в судьбе к лучшему. Расставание с любимой еще не было фатальным и даже разлука, наслоенная годами и десятилетиями, не казалась окончательным приговором. А у меня, у меня все печальнее. Да дед мой не знал, будет ли он жить, но он точно знал, что еще есть слабая надежда, на счастье. А я точно знаю. Что жизнь у меня никто не заберет, но вот моей любимой женщине ее уже никто не вернет».

Его подвели к двери какого-то кабинета. Занятый своими мыслями, Вилор, даже не заметил, в каком крыло тюрьмы они находятся.

– Лицом к стене! – скомандовал конвоир и, постучав, заглянул за дверь.

Вилор напряг слух, но не расслышал, с кем говорил тюремщик внутри помещения. Через несколько секунд тот кивнул Щукину, что бы он зашел в кабинет.

Это была почти пустая комната, если не считать письменных столов и нескольких табуретов. На окне в отличие от камеры, кроме традиционной решетки не было железного короба, который закрывает обзор улицы, поэтому за стеклом можно было рассмотреть тюремный двор.

За одним из столов сидел человек, это был мужчина лет сорока в сером костюме и накрахмаленной белой рубашке. Особенно бросался в глаза галстук – золотой и блестящий, он выглядел неестественно роскошно в этом мрачном сером помещении с темно-синими стенами и прикрученными к полу табуретами.