Нестор Махно - Виктор Ахинько

Старший писарь линкора «Петропавловск» Степан Петриченко, высокий, взъерошенный и худой, тот самый, что летом встречался на Полтавщине с Петром Аршиновым, стоял у распахнутого окна железобетонного форта и с горечью смотрел на ледяную равнину. Час назад он водил по ней братишек в атаку. Красноармейцы, те же рабочие и крестьяне, особенно не упорствовали.

— Что же вы, суки! — кричали им кронштадцы. — На кого прёте? На своих же!

И около двухсот наступающих, в основном бывшие махновцы, сдались в плен. Другие побежали назад, к Ораниенбауму.

Эта бойня угнетала Степана. Он знал, что крепость никто и никогда не мог взять. Выстоит она и сейчас. «Зачем же губят народ? — думалось. — Вот оно, зверское мурло комиссародержавия! Загребли власть нашими руками, а теперь даже поговорить не желают эти Ленины с Калиниными».

Неделю тому председатель ВЦИКа приехал сюда, чтобы узнать обстановку и выступить перед забродившей массой. На Якорную площадь пришли с оркестрами, песнями матросы линейных кораблей, слесари судоремонтных мастерских, докеры, солдаты гарнизона — более десяти тысяч. Они были призваны сюда из центральной России, Урала, Сибири, Украины и знали, что всюду голод, непосильная разверстка. На вмерзших в лед кораблях холодно и паёк — пшик. В Питере бастуют работяги, а на околицах заградотряды отбирают любую еду. Зачем все это творится? На площади ждали с надеждой, что ответит Калинин Михаил Иваныч, хоть что пообещает.

Встреченный аплодисментами, в неизменных пальто и кепке, он заговорил о славных матросах — гвардии революции.

— Слыхали мы эти песни! — шумнули из толпы, где стояли старослужащие, кто в семнадцатом брал Зимний, телеграф.

— О разверстке давай!

Калинин не смутился. Опытный оратор, он умело крыл царя, Керенского и Деникина с Врангелем. Сегодня, однако, сам представлял власть и, потрясая жидкой бороденкой, защищал ее. А на площади ждали совсем других, не звонких — суровых слов.

— Брось, Калиныч! Тебе-то тепло! — кричали военморы.

— Долой продотряды!

— Где господин Раскольников?

— Война закончена — порядка нет!

Ветер дул с моря и относил в сторону слабый голос председателя ВЦИКа. Его оправдания никто не хотел слушать. Семь лет отбухавший тут Степан Петриченко, вчерашний коммунист, стоял рядом на трибуне, и ему было стыдно за Калинина. О чем тот лепечет, если командующий флотом Федор Раскольников заказывал на камбузе для себя и жены Ларисы Рейснер лапшу с мясом, а братве совали ржавую селедку! Новые господа заняли особняк, прислугу завели. Матрос что же, глуп и слеп? За что бились? Приехал и отец Ларисы, приват-доцент, стал начальником политотдела, хотя вокруг шумели, что масон же, едрена вошь! Это… народная власть?

Михаил Иваныч замолчал, оскорбленно поджав губы. Он был здесь едва ли не самым пожилым. Ему исполнилось сорок пять лет. Из них два потрачено на учебу в начальной школе, три — был слугой у помещика, остальные годы — крестьянский труд, урывками работа на заводах и… тюрьмы, ссылки. Иваныч мог бы тоже спросить эту оглупленную массу: «А за что же я боролся?»

Слово взял Петриченко. Рядом с ним Калинин казался подростком. Степан поправил вьющуюся шевелюру и сказал зычно:

— Братва! Я не буду перед вами размазывать кашу. Послухайте лучше резолюцию, принятую на кораблях: «Ввиду того что настоящие Советы не выражают волю рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы… Свободу слова и печати для трудящихся, анархистов, левых социалистических партий… Свободу собраний и профессиональных союзов… Упразднить всякие политотделы… Снять все заградительные отряды…»

«Вот оно что. Вам поперек горла стоит наша партия! — надулся Иваныч, слушая матроса. — Сами, коты, желаете верховодить? Это уж дудки!» Он еще допускал, что Ленин, съезд слегка изменят политику. Ее и надо менять. Но перевыборы… Ишь, чего захотели, горл охваты — в теплые кресла! Мы вам покажем!»

— Кто поддерживает резолюцию? — зычно спросил Петриченко. Взметнулся лес рук. Против проголосовали только Калинин, председатель горсовета Васильев и комиссар Балтфлота Кузьмин. Это было открытое возмущение власти. Всех троих караул отказался выпустить из крепости. Так вспыхнула первая искра бунта. Военморы погасили ее.

Калинин уехал, позвонил Ленину, и появилось:

Правительственное сообщение о событиях в Кронштадте

Новый белогвардейский заговор. Мятеж бывшего генерала Козловского и корабля «Петропавловск»… Начались события, ожидавшиеся и несомненно подготовлявшиеся французской контрразведкой.

Эту ложь подписали В. Ульянов и Л. Троцкий. Моряки поняли, что власть озверела, и на следующий же день во всех частях и на кораблях прошли выборы в «делегатское собрание». Оно создало временный ревком. Возглавил его Степан Петриченко. Всё еще не верилось, что большевики поднимут руку на трудящихся. В ревкоме не было ни одного офицера. С кем же, спрашивается, воевать? Приезжайте, товарищи ленины, разберитесь, отменяйте свои дурацкие заградотряды (их вскоре и убрали), продразверстку (ее и отменили). Нет!

Петроград объявили «в осаде». На Кронштадт срочно бросили войска. Готовясь к докладу на съезде, Ленин с нетерпением ждал победного рапорта. Сообщили же о позорном поражении. Красноармейцы не хотели убивать своих братьев.

В черной бурке и шапке Нестор Иванович стоял на берегу Молочного лимана. Торосистый, а дальше голый лед предательски блестел до самого горизонта. Тут им на восток не проскочить. Хлопцы было сунулись да провалились. Еле их вытащили. Сзади лежал такой же Утлюкский лиман. А красные сунут с севера. Куда бежать? Только в мышеловку: по этому полуострову к Азовскому морю. А там что же, лечь костьми?

— В конце вроде коса была на тот берег, — заметил разведчик Пантелей Каретник. — Я с дедом в детстве купался.

— Так была или есть? — сердито спросил Махно. — Перейдем?

— Не уверен. Море изменчиво, подобно бабе, — вздохнул Пантелей, думая о Фене Гаенко. Рядом переминались другие командиры. Батько оглянулся. На берегу собралось все их заморенное воинство — человек триста. У красных же отдохнувшая Интернациональная бригада и на подходе вроде конная дивизия.

— К морю! Воно покажэ, — решил Нестор Иванович, и на усталых лошадях, потрепанных тачанках они медленно покатили к последнему приюту на полуострове. Вокруг темнели голые холмы, продутые морскими ветрами и прокаленные морозами. То же и по всей плодородной Таврии. Озимые погибли. Сеять почти нечем. Быть голоду, и народ замер в оцепенении.

Две недели тому повстанцы уже хотели рассыпаться. Ради чего мыкаться? Но неожиданно налетели на красный кавдивизион. Каратели сложили оружие. Среди них оказались и вчерашние махновцы. Их отвели в сторону.

— Бабахнуть сволочей? — осведомился Зиньковский.

— Не-е-ет! — Батько, весь белый от возмущения, вскочил на коня. После ранения в ногу он впервые сел верхом и выхватил саблю. — Пу-уля для них… слишком ле-егкая смерть, Лева. Не доста-анет, не пройме-ет душу! — и он зарубил первого попавшегося изменника. Другие в ужасе кинулись в разные стороны. Их настигали, секли безжалостно, озверело. — Все-е предатели получат по заслугам! — орал Махно.

С десяток бывших повстанцев остались на месте, плакали, просили:

— Мы с тобой, Батько. Будем служить! Пожалей!

Он глянул на них полубезумными темными глазами, буркнул:

— Живите, рабы!

Бросив их, отряд на свежих лошадях подался на север. В каждом крупном селе, однако, его поджидали красные части. Потому одну из них — бригаду, знакомую еще по «Андреевскому конфузу», атаковали прямо на марше. Командиров постреляли. Бойцы, которых было до двух тысяч, сдались в плен, не желая рисковать. Кое-кто вступил в отряд. Иных раздели, отпустили на все четыре стороны. Не успели они разойтись, как из балки вихрем вылетел конный корпус. Повстанцы побежали, теряя раненых и убитых. Ночью решено было перебраться по льду Днепра на тихое правобережье. А здесь, как делали это и раньше, оставили Василия Куриленко и других вожаков для сбора новых отрядов.

В гибельной гонке по степям Нестор Иванович чувствовал с тоской и сладостным восторгом, что он, верно, характерник. Откуда это — не знал и даже опасался вникать. Зачем? Оно, дивное, редко кому доступное, само появилось, когда его собирались повесить и не смогли. Потом оно уже никогда не пропадало. А сколько же славных хлопцев исчезло? Вот Гаврюша Троян, Семен Каретник, Гриша Василевский, Петя Лютый… Эх, самый близкий друг. Как там у него:

Гэй ты, батьку мий, стэп шырокый,поговорымо ще з тобою…

Где Петя и беседует ли со степью? Где Галочка с Феней бедуют, голубки? А мать? Живы ли? Да ради чего же столько страданий? Ради воли? Но казалось, по злой же воле вся Украина и запружена чужими войсками. «Нет, нет, этого быть не может! Судьба и свобода — родные сестры. Им ли враждовать? Или так тебе только хочется?» — сурово размышлял Махно, когда отряд его на правобережье возрос до тысячи бойцов и ринулся, сломя голову, по весеннему льду назад, к насиженным местам. Днепр недовольно гудел, прогибался под тяжестью орудий и тачанок. Не все добрались до левого берега. Ох-ох, не все. Сколько проклятий было и слез!