ДНЕВНИК - ЮРИЙ НАГИБИН

На другой день в Вологде мне рассказали, как Древина, здоровенная потная баба, не лишенная поэтического дарования, задушила маленького, худенького, вдрызг пьяного, Богом отмеченного Рубцова. Она сделала это после очередной попойки в компании вологодских лириков, где Рубцов несколько раз оскорбил в ней поэта. Придя домой, уже на брачном ложе, упорный, как и большинство алкоголиков, Рубцов еще раз укорил Древину бездарностью. Гнев ударил ей в голову и могучие руки сомкнулись на тонком горле грустного певца. Когда он хрипя лежал на полу, Древина опомнилась и выбежала на улицу. «Я убила своего мужа!» – сказала она первому встречному милиционеру. «Идите-ка спать, гражданка,- отозвался блюститель порядка.- Вы сильно выпимши». «Я убила своего мужа, поэта Рубцова»,- настаивала женщина. «Добром говорю, спать идите. Не то – в вытрезвитель». Неизвестно, чем бы всё кончилось, но тут случился лейтенант милиции, слышавший имя Рубцова. Когда они пришли, Рубцов не успел остыть. Минут бы на пять раньше – его еще можно было бы спасти. Недавно из тюрьмы (она получила семь лет) Древина прислала стихи, посвященные памяти Рубцова: «Поседею от горя,- пишет душительница,- но душой не поверю, что назад журавли не вернутся». Это перефраз рубцовских стихов. Звучит так, будто Руб-

347

цов ушел по собственной воле, но она верит в его возвращение и не перестает ждать. И, главное: психологически это понятно.

27 октября 1977 г.

Неделю провел в Югославии, где был однажды – в 1963 году. Никаких лирических чувств в связи с этим не испытал. И лица, памятные с той поры, не взволновали. Страна всё так же красива и очень грязна. Вокруг лесов, рощ, селений, холмов – бордюр из полиэтиленовых мешочков, остатков жратвы, бумаги и прочего мусора. Малые народы, населяющие эту небольшую страну, люто ненавидят друг друга. Нам эта ненависть стоила поездки в Черногорию. Всё уже было обговорено, но сербский СП наложил свое вето. Мы, дескать, московских писателей приглашали, а вы пользуетесь. Как-то не получается с социализмом. Не прививаются людям эти идейки, не соответствуют биологической природе человека. А вообще, будь поменьше портретов – обычная западная страна второго сорта, с южным привкусом.

Самое сильное впечатление: встреча с Шушей и Мурадом, да и с выросшей в очаровательную девушку Хебой. Что-то сильно вздрогнуло в душе. Шуша и Мурад – худые, моложавые, погрустневшие. Шуша утратила свою густую красоту, но мила и трогательна. Она недавно сделала подтяжку, ей трудно улыбаться. Мурад поседел, но в остальном не изменился. По-спортивному подтянут: каждый день играет в теннис, бодр и свеж. Всё было чудно: и придорожный ресторан, и домашний обед, и бесконечный кофе, и воспоминания, и ощущение ценности прожитой жизни, где не все исчезает бесследно. Как хорошо, что наша встреча состоялась! Мне помогли в посольстве. По-моему, это первый случай, когда ленивые, необязательные и безрукие кейфовальщики что-то сделали.

А потом я заболел. У меня был ночью бред, впервые с детства. Это случилось в странной экзотической гостинице горного городка Новый Пазар. Мне виделись длинные белые женщины, я громко кричал и проснулся от своего крика. В Белграде, накануне отъезда, у меня схватило сердце. Боль сосредоточилась в грудной кости и не давала заговорить себя нитроглицерином. Но, конечно, не было такой острой и мучительной, как в 63-м году, и быстро прошла. Видать мелкий инфарктишко.

(Более поздняя запись: недели через две-три в Индии я узнал, что Мурад Галеб, посол ЕАР в Югославии, оставил свой пост в знак протеста против поездки Садата в Израиль.

348

редкий случай принципиальности в наше растленное время.)

27 декабря 1977 г.

Вчера сообщили: в результате несчастного случая скончался Александр Галич. С ним было много связано: лихачевщина, молодость, «котельная», моя очарованность им, ревность к Немке, гульба, знакомство с Адой, ленинградские вечера. Мы разошлись, вернее, нас развела Анька, из-за дурацкой истории с «Чайковским». Мне хотелось хоть раз увидеть его, что-то понять, связать какие-то концы, подвести итоги. Не вышло.

Что там ни говори, но Саша спел свою песню. Ему сказочно повезло. Он был пижон, внешний человек, с блеском и обаянием, актер до мозга костей, эстрадник, а сыграть ему пришлось почти что короля Лира – предательство близких, гонения, изгнание… Он оказался на высоте и в этой роли. И получил славу, успех, деньги, репутацию печальника за страждущий народ, смелого борца, да и весь мир в придачу. Народа он не знал и не любил, борцом не был по всей своей слабой, изнеженной в пороках натуре, его вынесло наверх неутоленное тщеславие. Если б ему повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи. Он прожил бы пошлую жизнь какого-нибудь Ласкина. Но ему сделали высокую судьбу. Все-таки это невероятно. Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели. А ведь песни его примечательны лишь интонацией и остроумием, музыкально они – ноль, исполнение однообразное и крайне бедное. А вот поди ж ты!… И всё же, смелость была и упорство было – характер! – а ведь человек больной, надорванный пьянством, наркотиками, страшной Анькой. Он молодец, вышел на большую сцену и сыграл, не оробел.

{Более поздняя запись: был на его могиле на кладбище Сен-Женевьев-дю-Буа. Саша лежит в одной могиле с какой-то женщиной. Не было мест на перенаселенном кладбище. Вот ирония судьбы – всю жизнь Анька вытаскивала его от чужих женщин, а теперь сама уложила в чужую смертную постель.)

29 декабря 1977 г.

Были на балу у норвежского посла. Первое впечатление: ошеломляющая элегантность всех присутствующих. Разобравшись и успокоившись, увидели: женщины одеты нормально средне, мужчины – просто смешно. На всех взятые на

прокат смокинги пятнадцатилетней давности с узкими брючками и обвисшими плечами. Исключение – посол Гравер и несколько утонченных, нежноликих юношей. Каких-то уайльдовских юношей. И страшно, даже грозно на общем приличном фоне выглядела семья Эдмунда*. Как точно вылепило их время из двуликости, предательства, пороков, подлых, алчных страстей, алкоголизма и беспардонности. Он – скрюченный какой-то загадочной болезнью, отчего стал похож на доисторического ящера, пытающегося укусить собственное плечо, она – без грудей, в розовом девичьем газе, и дочь, только что снявшая гипс с ноги, которую сломала по пьянке, опухшая, отчего веснушки растеклись в пятна – все трое, грешащие ежедневно каким-то первородным грехом, виновные во всех винах, прогнившие до последнего волоконца, но самоуверенные, нахальные, ничуть себя не стыдящиеся и всеми принимаемые. Что это значит? Зачем они честному дровосеку Граверу? Почему перед ними открываются двери приличных домов? Куда девались этика, мораль, просто брезгливость там? Тоже всё выжжено страхом, усталостью, безнадежностью грядущей тьмы.