Мистерия - Вероника Мелан

Сто пятьдесят девять — сколько дней ей осталось. Всего сто пятьдесят девять одиноких дней, а он теряет время, ведет себя, как козел, как свернувшийся в улитку от чувств юнец.

Ее рука подрагивала; Лагерфельд боялся поднимать голову. От него, наверное, разит за версту. Как от противного упитанного Раджа. Ведь Радж тоже пил?.. Наверняка.

— Как прошла встреча?

— Откуда ты знаешь о ней?

— От тебя пахнет другими людьми. Бернардой и другими — незнакомыми.

Ясно. Конечно, она чувствует. Ее ноготки были овальными, вытянутыми и короткими, с едва заметными белесыми полукружьями у самого основания, ровными. Теплыми и гладкими — он балдел.

— Ничего, что я взял тебя за руку? Ты прости, я, наверное, обнаглел.

— Ничего, — едва слышное слово, почти шепот.

— Я поступил нечестно — стоило тебя пригасить…

— Нет, я бы не пошла, ты знаешь.

— Все равно стоило.

И они снова замолчали.

Ему было почему-то слишком хорошо вот так сидеть — близко, рядом — ощущать тепло ее кожи, смотреть на босые ступни. От ее присутствия он хмелел больше, чем от выпитого в баре; тикали настенные часы, остывал на кухонном столе невыпитый чай.

— Ты лучше проводи меня, — прошептал Стив, — а то я сегодня… неадекватный. А завтра я приду, и мы пойдем на озеро. Только вот завтра города пробудятся, будет не протолкнуться, улицы заполнятся людьми.

— Так это же хорошо! Посмотрим на них… Теперь, в этой одежде, они ведь не заметят, что я не такая?

— Конечно, нет.

Лагерфельд поднялся и улыбнулся. По непонятной причине он все еще избегал смотреть Тайре в глаза. Боялся? Чего?

Может, того, что увидит, как она терпит его прикосновения? Как желает того, чтобы он поскорее ушел?

Нет, он бы почувствовал.

Он развернулся уже на пороге у самой двери.

— Не голодай только, ладно?

Кивок. И в ее глазах он не увидел ничего похожего на дискомфорт. Точнее что-то далекое, чуть грустное, недосказанное.

— И форточку ночью не открывай — продует.

— Не буду.

— Свет на крыльце, если хочешь, оставь. Он недорого стоит, ты не бойся жечь.

— Хорошо.

Невысокая, теплая, хрупкая, тихая и снова остающаяся в одиночестве. Он почти физически страдал от этого, и поэтому вдруг, сам того не ожидая, шагнул вперед и мягко, не позволяя отступить, сжал ее лицо ладонями.

Долго напряженно смотрел в желто-зеленые глаза, слышал, как забилось, затрепыхалось пойманной птичкой ее сердце, как гулко забилось о грудную клетку, как промелькнула во взгляде растерянность, даже страх.

— Я буду жалеть, я знаю. Но хоть один раз… Ты прости, я пьян…

И он поцеловал ее. Впервые с непередаваемой нежностью коснулся розовых, едва приоткрытых губ, мягко прижался к ним своими, втянул носом запах нежной кожи — хотел, но не решился использовать язык — просто обмер от ощущения того, какая она мягкая, теплая, податливая. Доверчивая даже в страхе, с дрожащими стрелками прикрытых ресниц, трясущаяся, словно желе, но не отступающая назад, не пытающаяся вырваться.

— Я бы хотел тебя себе, Тайра… Очень хотел бы. Знаю, я всего лишь друг, и так нечестно.

Она не смотрела на него — рвалась от эмоций, но ладони все еще не отпускали ее лицо. Губы дрожали, подбородок дрожал, колени — он чувствовал — тоже.

— У тебя свои дела, своя жизнь… Мы просто шли в Коридоре. Я все знаю, но я хотел бы. И не имею права об этом даже просить. Вокруг тебя будет много мужчин, разных мужчин, и ты выберешь одного — кого захочешь, — когда придет время. Оно придет. И все будет хорошо.

И док отступил.

Разжал руки и ступил во тьму. Взмахнул напоследок, развернулся и зашагал по дорожке к ограде.

А за его спиной все не закрывалась дверь.

Ее мир всегда был зыбким, нестабильным.

Почва под ногами ерзала, мотылялась: ни собственного дома, ни друзей, ни счастливой судьбы впереди. Был Ким — нет Кима. Были книги — нет книг. Всю сознательную жизнь Тайра училась быть гибкой, податливой, терпеливой, училась мириться с обстоятельствами. Она никогда не знала наперед ни где будет жить, ни позволят ли ей продолжать учиться, не принудят ли насильно к близости, ни изобьют ли следующим вечером, ни появится ли в череде холодных дней что-то, хоть отдаленно напоминающее просвет? Жить в незнании тяжело, и потому Тайра держалась лишь за то, что знала, а это:

• Она не сломается, даже если будет больно или тяжело. Она продолжит свой путь, покуда есть силы и ноги.

• Она не предаст Учителя, воспользовавшись полученным от него Знанием в корыстных целях.

• Она будет продолжать учиться и искать собственную цель в жизни.

• Никогда не позволит использовать себя в качестве орудия для чужого обогащения или обретения власти над другими людьми.

• Она не хочет иметь детей. Тех детей, которых когда-нибудь заберут и воспитают в холодных стенах пансиона, а после отдадут в услужение богатым людям.

• Когда-нибудь у нее будет цветок. И хоть одна книга.

• Когда-нибудь (может быть — тут все переходило в разряд мечты) у нее будет собственный дом, в котором она будет жить одна. Да, одна. Именно одна, и все потому, что она никогда не потерпит прикосновений ни единого мужчины — слишком много похоти, агрессии и злости она видела от них в прошлом, и никогда хорошего (Ким не в счет). Ей не нужен мужчина-раб, мужчина-повар, мужчина-друг и уж точно не нужен мужчина-сожитель — муж…

Не нужен был муж…

Формулировка накренилась.

Уже далеко за полночь Тайра все еще слепо ходила по комнате и то и дело касалась пальцем собственных губ.

Она не хотела, не хотела, не хотела… Не хотела?

Нет, конечно, она часто думала о Стивене — всем существом тянулась к нему, скучала по нему, даже испытывала нужду, но то была нужда в человеке — не в мужчине. Ведь так? Просто нужда в общении, в разговорах, в ощущении того, что кто-то рядом, кто-то заботится, что ты небезразличен. Так скучают по друзьям?

Нет, по друзьям так не скучают. С Сари, по крайней мере, было иначе.

Но Стив — не Сари. С ним они вместе прошли Криалу, они помогали друг другу, защищали, поддерживали, заботились. Они сплелись, чуть-чуть срослись, пропитались друг другом, потому что многое пережили вместе. И теперь Стив ей нужен…

Это объяснение срабатывало лишь отчасти, и оно удовлетворило бы любого человека… кроме Тайры. Потому что Тайра не видела, но чувствовала кое-что еще: ее женская энергия проснулась. Среагировала, очнулась, распелась, распустилась по телу жгутами и теперь пульсировала.

Да, она подозревала о ее существовании — конечно, Ким говорил и об этом, — но бутон все это время крепко спал. И Тайра была бы совсем не прочь, если бы он проспал всю оставшуюся жизнь, а не раскрыл вдруг лепестки, не выпустил длинные нити и не потянулся бы в направлении чужого (почти) человека.