Александр II - А. Сахаров (редактор)

Плеханов низко опустил голову и пошёл в глубину леса.

II

Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед им из рощи, где теперь ярко горел костёр, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:

Смело, друзья, не теряйтеБодрость в опасном бою,Родину-мать вы спасайте,Честь и свободу свою…

Пьяные крики, визг еврейки – Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.

Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.

– Софья Львовна, – сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, – как всё это страшно!.. Я первый раз в таком обществе.

– Хорошо! – сказала Перовская.

– Ещё не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких людей? Где вы их нашли, как с ними познакомились?

Вера шла широким шагом по шляху. Молодая луна была над нею. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.

– Конечно… с нашей точки зрения?.. Кисейных барышень, которых вывозят в свет родители… Расфасонистые очень… Сняли пиджаки… Курили, не спросив у дам… И пили очень много… И эта Геся!.. Как она просто на всё смотрит… Чудовищно всё то, что она проделывала…

– Гельфман – чудный, смелый человек, – восторженно сказала Перовская. – У нас, милая, на это не смотрят… У нас пола нет… Нет кавалеров и дам – но есть люди… Товарищи…

– Да, верно… И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них – лучше? Все они хороши, веселы, добры… Но как ненавидят они государя!.. Они его когда-нибудь видели?

– Думаю, навряд ли…

– Как же можно тогда? Всё-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо – и от дедушки и от дяди – государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла бы быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот, – Вера засмеялась и подняла край порванной юбки, – видите, какой санкюлоткой стала[207]. Но всё-таки не думала… Я думала, всё обернётся иначе. Плеханов мне больше по душе, Софья Львовна, вы знаете – царственная скромность государя безгранична… Он отворачивается от грубой лести. Ему хотят к двадцатипятилетию его царствования преподнести титул «Освободителя» – он рассердился… Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян – он не позволил. Дедушка про него говорит: «Величайший и человечнейший из царей русских…» Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза, и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее вдоль Лебяжьей канавки не было никого. Мы шли по доскам, а с боков лежал снег. Вдруг вижу, бежит навстречу собака. Суханов говорит: «Государь идёт». Мы сошли в снег, Суханов встал во фронт, я поклонилась, государь прошёл в полушаге от нас. Он отдал честь Суханову и поклонился мне. «Милорд», – позвал он собаку… И вот –  е г о убить?! Страшно подумать!

– Вера Николаевна, перед нами строительство новой, лучшей жизни русского народа, да возможно, что и не только русского народа, но и всего человечества. Можно ли тут говорить о том, что нам нравится? Государь нам мешает. Мы должны его устранить. Мы устраняем не Александра Николаевича Романова, прекрасного, может быть, человека, у которого собака Милорд, который любезен и ласков и имеет прекрасные глаза… Но  т и р а н а!.. Андрей сказал – так нужно!.. Понимаете – так нужно! Мы не человекоубийцы, но цареубийцы!

Ничего больше не сказала Вера Перовской. Молча, рука об руку, дошли они до окраины Воронежа, где в скромной и по-провинциальному грязной гостинице они остановились.

Вера уехала одна, будто на юг, в Крым, к Порфирию и его Лиле, и по пути остановилась на три дня в Воронеже, где её поджидала Перовская. Вера непременно хотела быть на съезде народовольцев.

Лёжа на жёсткой постели, накрывшись одеялом, Вера думала: «Строительство новой лучшей жизни русского народа, но почему же это строительство нужно начинать с разрушения, с убийства?» Сквозь набегающий лёгкий, после дурмана речей и пирушки, сон Вера каким-то внутренним чутьём ощущала ложь всех тех пышных и красивых слов, какие она сегодня слушала, но гнала сознание этой лжи. Так в борьбе с самою собою она и забылась крепким молодым сном.

III

В Крыму, в Ялте, на собственной даче графини Лили, Вера увидела счастье, покой, медовый месяц, продолжавшийся второй год. Молодые Разгильдяевы приняли Веру сердечно и радостно. Юная, красивая, часто краснеющая, уходящая в себя Вера возбуждала Порфирия и усиливала его ласки, предназначенные молодой жене. Каждое утро все трое ходили купаться в море. Порфирий шёл в мужское отделение, Вера с Лилей в дамское.

После завтрака Порфирий и Лиля ездили верхом в горы. Вера оставалась одна. Она шла к морю, садилась на камни и часами смотрела, как набегали синие волны на берег, как вдали играли белые «зайчики», вспыхивали пеной волны и докатывались к берегу, покойные и умиротворённые.

Иногда, идя к берегу или возвращаясь на дачу, Вера встречала государя. Государь ехал из Ливадии в коляске. Конвойный казак сидел рядом с кучером на козлах. С государем была черноволосая высокая дама и двое детей, сидевших на передней скамейке. Вера по привычке низко кланялась государю. Государь с приветливой улыбкой кивал Вере головой. И тут тоже было счастье, тихая радость, медовый месяц вдали от людей, от государственных забот.

Дома, на веранде, обвитой розами и глициниями, за накрытым столом кипел самовар. Стол был уставлен свежими булками, печеньем, сливками, маслом, ягодами и ранними фруктами. Порфирий, в расстёгнутом белоснежном кителе с Георгиевским крестом в петлице, сидел в соломенном кресле и мечтательно смотрел вдаль на голубое море, на зелёные сады Ливадии, на высокие равнины у въезда в Ялту. Против него, в лёгком, в кружевах и воланах, светло-лиловом капотике-«распашонке», сидела нарядная, завитая Лиля. От купанья в море, езды, а более того, от непрерывного счастья взаимной любви и разделённой страсти лицо её сияло, щёки были румяны, глаза блистали в томной синеве век. Чёлка развилась и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля в своём позднем цветении.

– Сегодня я опять встретила государя, – сказала Вера. – Он ехал всё с тою же дамой, черноволосой и простоватой и с детьми.

– Подумаешь, – быстро заговорила Лиля. – Этого ангела ещё могут осуждать. У него, видите, роман!.. Катя Долгорукая – роман?! Неужели государю нельзя иметь хоть клочок счастья? И тут нашлись люди, увидевшие сучок в глазу! Кавалергарды на придворных балах не танцуют с фрейлиной Долгорукой… Избегают её. Любовница государя!.. Подумаешь, какая pruderie[208]. Все точно сами святые.

– Это, Лиля, потому, что кавалергардам обидно за своего шефа, императрицу, – сказал Порфирий.

– Но, милый мой, государыня постоянно больна… И государю за всё то, что он сделал для России и славян, можно и должно простить его маленькие увлечения.

Вера понимала графиню. У Лили было счастье, а счастье не злобствует. Счастье умеет прощать.

Вера ходила в татарские деревушки – Кореиз и Алупку. Она видела чистые каменные дома, красивых, пёстро одетых татарок, в монисто из монет, в маленьких шапочках на тугих косах. Татары, в белых расшитых рубахах, вобранных в широкие, в складках, подтянутые на очкуре синие шаровары, в высоких лакированных сапогах, с хлыстами в руках, маслеными глазами следили за светловолосой красивой Верой, причмокивали от удовольствия и что-то говорили между собою на своём гортанном языке. Тут тоже было довольство, счастье, вечный «медовый месяц» под крымским солнцем.

Вера думала: «Какая пустая жизнь!.. Чисто животное прозябание. Купанье, катание верхом, сытые ленивые разговоры и… любовь! Как можно сравнивать эту жизнь с тем, что говорилось на Воронежском съезде!»

Желябов сказал Вере: «Разрезана нить жизни, как мечом». И точно – жизненная Верина нить была разрезана надвое. Одна половина здесь, в пустом прошлом, где изящный костюм, прогулки с Лилей, шумящая юбка с турнюром, шляпа с широкими полями, украшенная искусственными цветами, и разговоры о модах, о театре, о предстоящем сезоне, придворных балах, о романах Тургенева, Гончарова, Дюма-сына, Мопассана и Золя, о стихах, о том, что принято и что не принято, – другая половина в великом строительстве новой, лучшей жизни для русского народа, где Вере отведена уже какая-то роль.

Теперь у неё двойная жизнь. Тайна и – ложь. Святое соблюдение тайны. Уменье молчать, слушать, наблюдать и… лгать. Ей немного осталось жить. На съезде Вера услышала, что жизнь революционера – два, три года. А там смерть, ссылка, каторга… Это был уже героизм, а героизм всегда с ранних лет привлекал Веру.