Смерть в Киеве - Павел Загребельный

- Кто же это? - удивлялись киевляне. - Изяслав? Тот овладевал не только властью, но и свободой, а Долгорукий - князь настоящий. Великий князь.

Все великие князья умерли. Так всегда велось. Живые не принадлежали к большим, не могли быть великими. Боги и владетели велики лишь тогда, когда мертвы. А то, что не великое, достойно презрения и изгнания.

- И тогда снова придет Изяслав, а с ним приползет в Киев сонмище бояр, замызганных и бородатых? Нам же милы суздальцы Юрия, молодые, да пригожие, да добрые, как ангелы.

От рождения и до самой смерти с простого человека постоянно требуют. Простые же люди - ничего и ниоткуда. Теперь настало время требовать им. Чего? Справедливости и хлеба.

- Князь Долгая Рука справедливый и кормит хлебом. Никто никогда еще не кормил весь Киев. А он забрал у бояр зерно и мед, мясо и рыбу, хмель и просо и дал людям. Суды творит по совести. Правды старые возвратил. Новые учреждает. При Изяславе с киевлян драли без правд и без меры. Один боярин, издеваясь над своими людьми, заставлял весной везти для него из Василева на санях, запряженных восемью парами волов, одно-единственное куриное яйцо. Другой, бородатый и замызганный, получал удовольствие от того, что собирал перед двором смердов из своих вотчин и заставлял их целый день бить друг друга в грудь и высовывать языки. Третий купил в Софии колонну и завещал похоронить себя в ней, чтобы ничья нога не осквернила место его захоронения.

Простой люд не верил воздыханиям врагов Долгорукого, тут знали, что маску понурой серьезности напяливают лишь лицемерие и обман, даже к слезам монашеским относились с подозрением, вот тогда и исчезли мрачные клеветники в Киеве, а вместо них появились наглецы, которые со смехом и прибаутками задирали корзна киевлянкам, сыпали соль в колодцы, на торжищах забрасывали купцов и зевак нечистотами, ездили мимо княжеских и боярских дворов на телегах, полных навоза.

Долгорукому не давали покоя дурные вести об Изяславе, который слонялся вокруг Киева, будто голодный волк; великого князя тревожило молчание Царьграда, откуда до сих пор еще не возвратились послы с принцессой ромейской; не мог удержать сыновей Андрея и Глеба, рвавшихся к битве с Изяславом; много хлопот причинил ему брат князь Вячеслав, который неожиданно стал посягать на великокняжеский стол, восклицая: "Я старше тебя! У меня уже борода была, когда ты пришел на свет!" Юрий отдал ему Вышгород, но старому князю не хотелось никуда выезжать из Киева, ибо столько лет мерещился ему этот город, ждал, чтобы киевляне позвали на этот высокий стол, а они не звали, потому что добрых не ценят, о добрых забывают, сами же они не в состоянии драться за то, что им любо, но вот младший брат Вячеслава упрямством своим добыл Киев, кроме упрямства, отличался он еще чрезмерно большой ученостью, над которой всегда смеялись все покойные братья, да и сам Вячеслав, теперь не могли идти в счет ни упорство, ни ученость, Юрию не хватало старшинства, этим старшинством обладал лишь он, Вячеслав, так почему он должен был выезжать из Киева?

Вячеслав любил, чтобы ночью, когда весь Киев спит, мимо княжеского двора на возах возили девчат и чтобы девчата непременно пели. Возы тарахтели колесами по деревянным круглякам мостовой, девчата пели серебряными голосами, словно ангелы в раю, и старому князю казалось, будто к нему возвращается молодость, он охватывал седую голову руками, шептал: "Вот так, вот так". В черной тьме разливались серебристо-звонкие голоса девчат, и Вячеслав плакал над своей старостью, и ему хотелось обнять весь Киев, которого никогда не умел удержать в руках.

Он умрет через несколько лет, став наконец великим князем киевским, умрет ночью, не возы будут катиться тогда мимо Ярославова двора, потому что будет зима, - девчата будут ехать на санях и будут петь так, как умеют петь лишь киевские девчата, но Вячеслав их уже не услышит.

Но это будет потом, а пока старый князь удобно расположился на Ярославовом дворе, Юрию словно бы и места не осталось, но Долгорукий и не сожалел об этом. Как в Суздале, ему захотелось одиночества; ему надоели толпы, которые встречали его каждый раз, когда он появлялся на улицах, надоели бояре и старшая дружина, надоели бесконечные киевские раздоры, зловещие слухи, тревожные разговоры, таинственные случаи, никчемные выходки каких-то неуловимых злодеев. Князю нужно было одиночество для размышлений. Он умел уединяться даже тогда, когда вокруг были сыновья и дружины, в большом городе, оказывается, укрыться было труднее. Поэтому Юрий с легким сердцем уступил Вячеславу Ярославовы палаты, а сам перебрался на Красный двор. Его, как и на Суздальщине, потянуло строить, возводить новое, показывать превосходство над врагами прежде всего строениями, сооружениями, потому что все это останется, в этом разум и зодческое умельство и князя и всего народа. Он укрепил и перестроил Красный двор, начал закладывать дворец из букового дерева, присланного ему князем Владимирком из Карпат, на острове посреди Днепра, на том самом острове, где Изяслав опозорил Юрьева сына Ростислава. Только строительством можно одолеть и всех врагов, и недоверие, и подозрения, и даже то, что жизнь твоя людская не вечна на этой земле!

Новый дворец на острове Долгорукий назвал Раем еще до окончания строительства, ибо и в самом деле, что могло быть краше на этой земле? Буйные разливы днепровских вод вокруг, сочные травы побережья, в укромных складках взгорья Выдубецкий монастырь, над ним - Красный двор, а дальше киевские ласково-зеленые горы, Печерская обитель и где-то вдали, за поворотом реки, угадывается под самым небом конец киевского вала, угадываются там купола церквей, крыши теремов княгини Ольги, Владимира, Святополка, а внизу, вдоль Почайпы, кипение подольское, из которого словно бы выплескивается мост через Днепр, поставленный Мономахом, и мост этот, хотя и находится в руках непокорного Воеводы Мостовика, все равно наполняет сердце Долгорукого радостью и подъемом, ибо где еще на свете увидишь такое диво!

В строительстве на острове Юрий получал радость еще и от того, что мог кормить там людей без унижения их достоинства. Так заведено было с времен Ярослава Мудрого. Князь Владимир ублаготворял киевлян, раздавал хлеб и мясо, ставил кадки с пивом повсюду и для всех, лишь бы смягчились сердца всех, забыв, что этим не столько поощряются работящие, сколько увеличивается число дармоедов; Ярослав был скупее своего отца, но зато мудрее. Когда начался великий голод во всех землях в лето шесть тысяч пятьсот тридцать второе, он заложил в Киеве великий собор Софии, пекся о возвеличении державном, но одновременно и о том, чтобы накормить голодный люд, дать ему не унизительную милостыню, а заработанное трудом, умением, талантом.

Так поступал и Долгорукий в Суздальской земле, что дало ему возможность за эти полсотни лет поставить Залесские земли в строительстве каменных зданий и возведении городов выше и Киева и Чернигова. Так повел бы себя Долгорукий и тут, но козни Изяслава не давали ему возможности взяться за излюбленное дело своей жизни, он должен был ограничиться лишь Красным двором и Раем.

К тому же он был убежден, что в самом Киеве после Софии нет надобности строить что-либо еще. Можно поставить еще десять и сто церквей, теремов, дворов. Но уже ничем не затмишь Софию. Напрасно и мечтать о соперничестве с Ярославом. Вот собирание земель - это дело вечно святое и доблестно-почетное. Тут великие предшественники вдохновляют и показывают образцы для поведения и деяний своим преемникам.

Юрий считал, что земли уже собраны. Гонцы везли во все концы его княжеский знак мира, сам он торопился закончить строительство Рая на острове до прибытия принцессы из Царьграда, дни и ночи проводил на Красном дворе, присматривая за строительством.

За повседневными хлопотами и размышлениями о памятных делах предков Юрий забыл, что великих предшественников давно уже нет на свете, а все враги живы.

И на какое-то время он упустил из виду Киев.

А Киев остался голодным. Опустели торговища, княжеские товары с хлебом и живностью не приходили день, и два, и три. За целую неделю через мост не проехал ни один воз. Все запасы были съедены, разве лишь на боярских дворах всего было вдоволь, но боярские дворы - не Киев, боярские дворы не знали, что такое голод, нужда, отчаяние и умирание.

Вот тогда и возникли слухи, ночью по всему Киеву пошли неведомо чьи биричи, созывая киевлян на вече к Софии, на голодное, безнадежное вече отчаяния, вече без князя, без бояр, без церковных иереев, и люди начали идти туда еще до рассвета, никто им не мешал, стража тоже присоединилась к толпам; люди долго стояли там, на площади, ожидая появления Долгорукого, переговаривались и перекликались, затем начали отчаянно кричать, каждый старался перекричать другого, все были злы, голодны, охваченные отчаянием и беспомощностью, и вот то тут, то там начали вырываться выкрики: