Карьера подпольщика (Повесть из революционного прошлого) - Семён Филиппович Васильченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Боня гневно кивнула головой на офицеров и отвернулась к окну.
Матвей оглянулся и только теперь увидел в группе офицеров круглолицего с наглыми глазами подпоручика, худого, веснушчатого и рыжего хорунжего, еще одного подпоручика с тонким профилем и томными, подведенными глазами, и ряд других персонажей в мундирах.
Все они, ошеломленные заявлением девушки, вытянули физиономии.
— Ты имеешь, — указал Матвей, — еще один выход, кроме моей защиты. Если оскорбляющему женщину любезнику ответить как следует, то среди пассажиров обязательно найдутся и порядочные люди, которые скажут, что ценители ног иногда от этих ног получают и пинки...
Матвей в упор посмотрел на офицеров, и спросив— «не правда ли, господа?» остановился взглядом на каком-то пожилом лейтенанте в форме моряка.
Тот приподнялся слегка, как-будто хотел отвести от себя обвинение, и громко сказал:
— Все за отдельных лиц не отвечают!
Матвей удовлетворенно кивнул ему головой и, предоставив офицерам вполголоса изъясняться между собою о том, кто из них был наиболее несдержан, развернул газету, перекидываясь с Боней замечаниями о газетных новостях.
Они были неутешительны. Каждая их строчка говорила не только о ликованиях масс по поводу объявленных свобод, но тут же описывались и кошмарные подробности произведенных черной сотней сообща с полицией погромами. Матвей уже знал, что разгромлен Иркутск, что сожжено несколько сот железнодорожников в Томске, собравшихся на митинг и запертых в здании правления жел. дор.; судя по всему, происходили погромы также в большинстве городов России и в частности в Ростове. Матвею наряду с кликами торжествующего призрачную победу пролетариата, чудились проломанные головы, оторванные руки евреев и учащейся молодежи. Пахло жареным человеческим мясом. Все это натворила гикающая черная сотня громил и монархического сброда.
Читая описания их насилий над беззащитной еврейской беднотой и учащимися одиночками, Матвей стискивал зубы, сжимал кулаки и холодел. Он думал, что безвозмедно этого только что пережитого надругательства над революцией нельзя оставить, но он очень скоро должен был убедиться, что погромные силы не только не задушены и не деморализованы, а что они мечтают о еще больших кровопусканиях и о еще больших насилиях.
В это время с ним произошел случай, выяснивший ему, что еще можно ожидать от реакции.
У него по временам были странные состояния какого-то мучительного раздвоения сознания.
Он сидел с Боней, разговаривал о торговавшем в вагоне китайце, у которого они только что купили по одинаковому серебрянному кольцу с изображением китайских надписей, примерял кольцо, пробуя на какой палец его одеть.
Но ему казалось, что когда-то точно также он уже один раз ехал с Боней, также покупали они у китайца кольца и также он знал, что он затем положит кольцо в кошелек, примерив его почти на все пальцы, и убедившись, что без него удобней.
Матвей так и сделал, и далекой улыбкой отсутствующего человека взглянул на Боню.
Но чувство схожести с тем, что будто бы все это когда-то уже было, продолжалось.
Матвей боялся сейчас, как и тогда, кажется ему, боялся, что он в. таком состоянии может сделать какую нибудь глупость. Но он, чтобы что-нибудь не сказать невпопад Боне или неестественно не улыбнуться ей в ответ, он выйдет на площадку. И точно также с повторением мельчайших собственных движений и всей обстановки вагона, как в тот неведомый раз, когда он будто бы уже так однажды делал, Матвей чувствовал, что он предупредил Боню о том, что он на пять минут выйдет.
Он направился к выходу на площадку и открыл дверь среднего отделения вагона. Он попал в отделение, где часть пассажиров лежала или сидела на полках, а часть собралась небольшой группой и о чем-то ораторствовала. Матвей должен был попросить собравшихся посторониться, чтобы иметь возможность открыть дверь наружу.
Но только что он механически сделал рукой извиняющийся жест, отстраняя с прохода какого-то железнодорожного чиновника, как его слух взволновала звенящая, ударившая по всем струнам души, неизвестно кем произнесенная, фраза:
— Свобода для жидов и социалистов. Били их три дня, но главных, кого нужно, не тронули!
У Матвея перевернулось все вверх дном в голове и быстро застучало в груди. Его мучительную раздвоенность как рукой сняло. Он оглянулся.
Барски щеголявший в енотовой шубе, кашне и золотыми очками какой-то проезжий буржуа произносил зажигательную реплику, услышанную Матвеем, приземистому молодому офицеру в чине подполковника. Последний, держа его за пуговицу и, видимо, пламенея возбуждением, в ответ воскликнул:
— Эта свобода тоже на три дня. Они празднуют потому, что не было военных, мы были на фронте. Теперь мы приедем, батенька, с фронта, мы этим их „советам" да кадетам, покажем такую свободу, что они каждому полицейскому сапоги целовать станут.
У Матвея ходуном ходила грудь. Он выпрямился:
— Черная сотня! — воскликнул он, окидывая взглядом офицера и цензового барина.
Те быстро обернулись, пораженные неожиданным вмешательством, и растерянно смолкли, переглядываясь.
Матвей продолжал:
— Думают, что громилы и хулиганы — это босяки. Да это же баре в енотах и офицеры его величества! Экая храбрость: безоружных громить. Надо было показать храбрость под Мукденом, а не в классном вагоне. Хулиганье патентованное!
Вслед затем Матвей повернулся, оставив мысль о площадке и возвратился к Боне. В душе у него кипело, вместе с тем он чувствовал, что столкновение еще не кончилось.
Незаметно для Бони он отпустил на спрятанном за поясом „Браунинге“, предохранитель.
Предосторожность оказалась не лишней. Только что он сделал это, как дверь отделения в вагоне открылась и к нему направился показавшийся в дверях изруганный им подполковник.
Окинув взглядом юношу и увидев, что он с интеллигентной спутницей, подполковник, однако, не смутился, а щеголевато, как в салоне, поклонился и решительно сказал:
— Прошу вас выйти со мной!
Матвей иронически улыбнулся.
— Я сейчас приду, Боня! — предупредил он девушку.
Подполковник пошел через вагон в дверь противоположную той, в которую он вошел. Сперва он и Матвей попали в такое же отделение вагона, как то, в каком находился Матвей и Боня. Потом офицер открыл дверь отделения наружу и оба пылавших друг к другу ненавистью политических врага, один — прошедший школу каторги — большевик, а другой — привыкший не встречать препятствий своему нраву — офицер, очутились в узеньком проходе вагона возле уборной, откуда с одной стороны был выход на площадку, а с другой дверь в отделение вагона.
Здесь подполковник остановился.
Матвей, следовавший за ним, также стал и посмотрел ему в глаза.
—
