Хемингуэй - Максим Чертанов

Правда же была такова: испанская война всем надоела, были уже другие проблемы. 11 марта Германия осуществила захват (так называемый аншлюс) Австрии: расстановку сил в Европе это не сильно изменило, но многие поняли, что мировой войны не избежать. Франко повел переговоры с Англией, а немецкому легиону «Кондор» предложил убраться домой: в будущей войне «лис» предпочитал остаться нейтральным. Что касается СССР, то еще с середины 1937 года на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) чаще стали обсуждать вопросы помощи не Испании (она называлась страна X), а Китаю (страна Z). Резко уменьшились поставки оружия в Испанию, в феврале 1938-го они вовсе прекратились, так как был исчерпан «золотой запас». Франко 9 марта начал наступление на Арагонском фронте; он брал один населенный пункт за другим с целью выйти к побережью между Барселоной и Валенсией и разрезать территорию, контролируемую республиканцами, надвое. К началу апреля франкисты достигли Лериды и спустились по долине реки Эбро, отрезав Каталонию от остальной страны: вот-вот они достигнут побережья.

Хемингуэй 31 марта прибыл в Перпиньян с корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибюн» Винсентом Шином и молодым Джимом, сыном Ринга Ларднера: тот хотел вступить в батальон Линкольна, старшие его отговаривали — безрезультатно. (Джим погиб 22 сентября; у Хемингуэя его смерть вызвала чувство вины.) 1 апреля — Барселона: точными сведениями о положении на фронте никто не располагал. 3 апреля Хемингуэй с Мэттьюзом выехал в район Таррагоны — навстречу шли отступающие республиканские части. На следующий день они встретили остатки батальона Линкольна, попавшего в окружение у Гандесы и переплывшего Эбро. Перешли реку — мосты наводились и разрушались по нескольку раз в день. (Бои за Эбро будут вестись почти до самого конца войны.) Разговорились со стариком, который беспокоился о своих домашних животных, — в тот же вечер 5 апреля Хемингуэй написал рассказ «Старик у моста» (The Old Man at the Bridge). В нем нет ни «сезанновских» пейзажей, ни описания боев, ни красивых фраз. Хемингуэй снова стал Хемингуэем: он выбрал самые простые слова, необходимые, чтобы у читателя сжалось сердце.

«— Вы за кого? — спросил я.

— Ни за кого, — сказал он. — Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.

<…>

Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:

— Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?

— Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.

— Выдумаете?

— А почему бы нет? — сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.

— А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.

— Вы оставили голубятню открытой? — спросил я.

— Да.

— Тогда они улетят.

— Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, — сказал он.

— Если вы уже отдохнули, уходите, — настаивал я. — Встаньте и попробуйте идти.

— Благодарю вас, — сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль. — Я смотрел за животными, — повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, — я только смотрел за животными».

Текст опубликовал «Кен» в майском номере. Начало новой серии рассказов было положено. Когда-то Хемингуэй спорил с Дос Пассосом, рекомендовавшим обращать внимание не на битвы, а на несчастных людей, а теперь так и поступил — и тотчас вернулось умение подмечать мелочи, и стали на каждом шагу попадаться персонажи будущего романа. Но полностью отказаться от пропаганды он не мог: продолжал отсылать в НАНА корреспонденции, столь же напыщенные и ложно-оптимистичные, как прежде. Перкинсу писал: «Мы страшно побили итальянцев на Эбро — это чуть выше Тортосы, рядом с местечком под названием Черта. Окончательно их остановили. Правда, левый фланг сдал — под Сан-Матео, — и в конце концов мы вынуждены были отдать им то, что сами они никогда бы не взяли. Но до поражения далеко, и мы прочно удерживаем позиции по реке Эбро. <…> Стараюсь запомнить побольше и не растратиться в корреспонденциях. Как только все кончится, я засяду и стану писать, и мошенники и фальсификаторы — вроде Андре Мальро, которые вышли из игры в феврале 37-го, дабы написать объемистые шедевры задолго до того, как все началось, — получат хороший урок, когда я напишу книгу и расскажу, как это было на самом деле…»

Конфликт с НАНА достиг апогея, когда Уилер отклонил заметки от 1 мая из Барселоны и от 8-го из Мадрида, в которых отрицалось, что война идет к концу: «Мадрид остался тем же и крепок, как никогда. <…> И сколько бы ни твердили европейские дипломаты, что через месяц все кончится, впереди еще год войны». Однако оставаться в Мадриде Хемингуэй не стал — в середине мая выехал в Париж, где в очередной раз соединился с Мартой. Из Испании уезжали все, включая бойцов интербригад и советских специалистов, Франция грозилась закрыть границу (это было сделано 13 июня). Париж оказался наводнен знакомыми американцами, Хемингуэй взял их под опеку, кормил обедами, помогал с визами. Шипмен, теперь вывозивший американских добровольцев обратно, был арестован пограничными властями, Хемингуэй хлопотал и о нем (успешно). Когда нужно было о ком-то практически позаботиться, он был незаменим. В Нью-Йорк приехал 30 мая, репортерам сказал, что у республиканцев «хорошие шансы». (Шансов не было никаких. 5 июля в Лондоне Комитет по невмешательству, который правильнее было бы называть Комитетом по вмешательству, принял решение об эвакуации из Испании всех иностранных волонтеров.) Уехал в Ки-Уэст и работал, прервавшись лишь затем, чтобы съездить в Нью-Йорк на матч по боксу.

Роман — дело серьезное, сразу не всегда подступишься; «для разогрева» он начал с коротких историй. В ноябрьском номере «Эсквайра» появился рассказ «Разоблачение» (The Denunciation): герой встречает в баре фашиста в форме республиканца и предлагает официанту донести в СИМ:

«— Я никогда не донес бы на него сам, — сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. — Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.

— Но вы-то с нами!

— Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.

— Ну а я?

— Это совсем другое дело.

Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.

<…>

— Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.

— Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете.