Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

Что за ерунда, в самом деле? Значит, мне так и не суждено, чтоб этот человек от меня отстал? Разве у писателя нет права на то, чтоб критик оставил его в покое? Хотя бы после смерти? И кто разрешил Фридтьоуву жить после смерти в моей книге? И как это получилось, разве в мир этой книги не допускают только на особых условиях? Или кто угодно (хотя в данном случае – неугодно) может взять и появиться в этом произведении после своей смерти? Может. Те люди на склоне горы – это на самом деле покойные читатели? Тогда в конечном итоге Фьёрд рискует стать весьма густонаселенным, и там не хватит домов на всех, кто так или иначе связан с этой книгой.

И почему он устроился на работу именно в винный магазин? Мне приходилось по несколько раз в неделю здороваться с ним. Ведь я начал выпивать.

Винный магазин располагался около Площадки, и я пытался за один раз накупить там столько, сколько мог унести в город. Каждый раз – по шесть бутылок красного вина. Мне было нужно три, чтоб захмелеть, и еще три, чтоб поддержать это состояние, но напиться до полной отключки я не мог. И, как бы то ни было, кроме красного вина на меня вообще ничего не действовало. Более крепкие напитки согревали меня изнутри, а потом безо всякого действия растворялись в этом долбленом стволе – моем организме. А с красным вином было примерно как с кофе: ему как-то удавалось вызвать у меня румянец.

Фридтьоув был ужасным продавцом. Обстановка в магазине была старинная, красивая: обслуживание покупателей происходило через стол, он доставал за один раз по одной бутылке, долго выбивал стоимость, подавал мне сдачу и косился на мои шесть бутылок, со смиренной интонацией произнося: «Прошу, хорошего вечера». Проклятый…

Я тратил на вино все свои деньги. Я твердо решил не платить старушенции за то, что она меня общупывает. Я получил работу в еженедельнике «Восточнофьордовец», как только сотрудник, работавший там летом, уехал в столицу на учебу; сидел вместе с Эмилем Гвюдмюндссоном – славным малым (который и одолжил мне тот красный «Бьюик») под самой крышей кооператива. Сквозь стену было слышно, как агроном Баурд горячится по телефону: наши конторы были в соседних комнатах. В целом я был рад снова получить возможность повоевать с черным «Ундервудом», но желание работать уже ушло: вино оставалось единственным, что не давало черноте с головой захлестнуть меня. Нелегко, если человеку, всю жизнь потратившему на художественный вымысел, приходится действовать только в рамках правды. «У судов из Фьёрда богатый улов», «Кооператив получил новый грузовой автомобиль», «Расходы на строительство электростанции будут обсуждаться». Через три дня я написал новость «Мне скучно на работе». Жутко интересная новость – но ее я положил в стол, а на следующий день принес в редакцию бутылку. И положил в тот же ящик стола. Наконец я понял всех тех старых добрых алкашей, которых на своем веку проводил на тот свет. Они, родимые, все понимали: они все видели сквозь щели в полотне жизни: видели, что там пылает яркий огонь – смысл, стоящий за всем этим, горит-полыхает. Они напивались, чтоб не замечать этого, – и тогда мир снова становился целостным. После трех бутылок вина Фьёрд для меня сливался воедино, и я на некоторое время забывал, как возникла Эйвис, и мог надеяться, что, может, как-нибудь вечером увижу ее, как она идет на горку за молоком или с двумя подружками собирается пожевать жвачку у магазина.

Этот Эмиль держал в нижнем ящике пистолет – на память о войне – и пачку патронов. Однажды вечером я тайком взял его и пошел на гору, чтоб застрелиться. Нельзя сказать, что та пуля попала мне в мозг.

Что поделать?

Что поделать – кроме как жить этой жизнью, во всем похожей на все другие жизни, если не считать того, что для меня она – как раскрытая книга. Я не спал слишком много ночей среди этих гор: в часы скуки весь роман всплыл в моей памяти, и я увидел, что все его сюжетные нити сплетаются в общую сеть, а я был пьяный паук, застрявший в собственной паутине, бродящий между редакцией, Гостиницей и Домом-с-трубой. Я работал, чтоб пить, и пил, чтоб работать. Зарплаты хватало в аккурат на эти три бутылки в день. Это была идеальная жизнь. Это была несносная жизнь.

Я начал скучать по старым кафешным временам, когда я был молод, непьющ и еще не умер и не сказал всего. Сидел с моим Гардаром в «Уппсале» или «Трактире»… Мы порой просиживали там дни напролет, болтали или насмехались над последними сельскими поэтами, только что приехавшими в город (их мучила боль в животе, потому что они вынашивали плохую книгу), и отмахивались от художников, этих молчаливых Торгейровых бычков[126]. Мы были инициаторами: первые в стране завсегдатаи кафе, хотя ни один из нас не сделал это сидение главным делом своей жизни, как наши послевоенные поэты и художники-абстракционисты. Впрочем, и тем и другим было нечего сказать: в те редкие разы, когда ты входил в зал, там всегда царило молчание. Они сидели там с серьезными лицами в своих беретах и курили трубку – последнее им удавалось блестяще. Конечно, хорошо было знать, что их всегда можно застать в кафе «Тропа»: пока они там, они ничего такого не нахудожничают. «Они ленивы и стиль жизни себе выбрали сообразно с этим», – говорил Тоумас, который всегда мыслил позитивно.

Я окинул эту группу взглядом и увидел там домоседов всех времен: медлительных халатоносцев, не нарушавших покоя, деревенских мудрецов Месопотамии, стражей полотенец Древнего Рима, придворных писцов Людовика Четырнадцатого. А здесь они стали поэтами и художниками. Человеческая натура всегда одинакова, хотя новая эпоха и одела ее в новый костюм. В более ранние, более трудные века исландские поэты были отмороженоносыми сельскими пасторами, которые каждое утро сочиняли стихи для согрева, а потом на целый день уходили работать в хлеву, по хозяйству, на сенокосе, а по ночам переводили Байрона и Шекспира при свечке. «Словно листья дубравные в вихре зимы, / их к рассвету лежали рассеяны тьмы»[127]. Люди, которые не спали, а умирали на шестом десятке лет от чистейшей старости. По праздникам они переезжали на коне вплавь по четыре ледниковые реки, чтоб предстать перед королем и прочесть ему драпу…