Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии - Андрей Ваджра

Для преодоления «культурного размежевания народов», т.е. ментальной дифференциации национальных сообществ, человек должен быть лишен не только культуры, как духовной среды, но и человеческой души, как источника, который воссоздает эту среду. Эта необходимость, которая имеет как объективную, так и субъективную основу, стояла за процессом движения в интерпретации человеческой природы от «человека — волка» (по Гоббсу) к «человеку — обезьяне» (по Дарвину). Психоанализ же блестяще соединил в человеке «волка» с «обезьяной».

Если в начале XX столетия на Западе умер Бог (о чем откровенно сообщил Ницше), то в его середине начал умирать сам Человек (о чем западные мыслители лишь намекали). А в конце XX столетия его, образно говоря, не стало. Существо, которое называется «человек общества Постмодерн», начала XXI столетия, это — экзистенциональный клон, выведенный под влиянием интенсивной, всепроникающей пропаганды модернизованных концепций Дарвина и Фрейда.

Однако заслуга Фрейда перед «культурой» Постмодерн не только и не столько в том, что он обобщил и концептуализировал многовековые интеллектуальные наработки западных мыслителей. Его огромной заслугой является то, что он смог редуцировать человека к существу, целью и смыслом существования которого стало удовлетворение первичных психосоматичных потребностей с целью получения наслаждения. «Мы ставим вопрос, — говорил Фрейд на одной из своих лекций, — можно ли в работе нашего душевного аппарата найти главную цель, и отвечаем на него в первом приближении, что эта цель состоит в получении удовольствия. Кажется, что вся наша душевная деятельность направлена на то, чтобы получать удовольствие и избегать неудовольствия, что она автоматически регулируется принципом удовольствия» [89, с. 227].

То, что фрейдистская психологическая концепция приобрела такое огромное значение для западного мегаобщества Постмодерн, не является случайностью. На Западе гедонистические установки достаточно глубоко проникли как в индивидуальное, так и массовое сознание. И если в начальный период становления Постмодерна (когда актуальным было решение материальных проблем) большее значение имело телесное удовольствие, то сейчас, в момент окончательного формирования постмодернистских ценностей, на первый план вышла проблема психологического наслаждения. Как откровенно констатирует Элвин Тоффлер: «Мы продвигаемся от «экономики брюха» к «экономике души», ибо сейчас только душа требует насыщения» [93, с. 261]. При этом он гордо заявляет: «Мы станем первой цивилизацией в истории, которая заставит высокие технологии производить самый недолговечный, но самый устойчивый продукт: человеческие ощущения» [93, с. 262]. Подобная гедонистическая психологизация обостряет стремление «Я» к предельному ощущению самого себя, к крайнему усилению психосоматических переживаний, доказывающих эго его индивидуалистическую бытийность. Личность, пораженная глубоким сомнением в существовании своей индивидуальности, непрерывно ищет сильных ощущений, которые могли бы продемонстрировать ей обратное. Непрерывная стимуляция наслаждения (в самых разнообразных его формах) становится главной целью человека, стремящегося любой ценой почувствовать себя в окружающей его духовной пустоте. «Персонализация в масштабах общества, — пишет Жиль Л иповецки, — соответствует персонализации личности, выражающейся в желании получить «больше удовольствия», парить над самим собой, вибрировать всем телом под музыку, испытывать непосредственные ощущения, чувствовать себя вовлеченным в общее движение во время trip[218], охватывающего весь организм человека» [94, с. 42].

Гедонизм непосредственно ведет к нарциссизму. Вобществе, где все ценности относительны, т.е. в обществе, лишенном Смысла, человек его может найти лишь в культивировании собственного «Я», которое проявляет себя на психологическом и телесном уровнях. В такой ситуации индивид замыкает все свои мысли и поступки на самого себя, не находя в окружающем его мире подлинности. Становясь для себя центром вселенной, он стремится всеми доступными ему способами утвердиться в собственных глазах. Но его аутизм, отсутствие желания понять окружающую реальность, в совокупности со стремлением заявить о себе миру, приводят его лишь к сознательному или неосознанному плагиату, повтору на свой лад избитых «истин». В итоге всякое самовыражение нарцисса сводится к плоским банальностям, которые вызывают интерес лишь у него самого. Даже общение, вкотороеон вступаете окружающими, необходимо ему для подчеркивания своей «уникальности» и «неповторимости», позволяющей предельно актуализировать свое «драгоценное» «Я». «Это и есть нарциссизм, выражение на все случаи жизни, — констатирует Л иповецки, — первичность акта связи относительно характера сообщения, безразличное отношение к его содержанию, «игровое» поглощение смысла; сообщение, не имеющее ни цели, ни слушателей; автор сообщения, ставший его же главным слушателем. В результате — изобилие спектаклей, выставок, интервью; слова, не имеющие ни для кого никакого значения и которые даже не разряжают обстановку; речь идет совсем о другом — о возможности и желании, независимо от характера «послания», о праве и желании нарцисса высказываться — ни о чем ради самого себя, зато услышать свои слова, усиленные средствами массовой информации. Сообщение ради сообщения, самовыражение ради того лишь, чтобы выразить самого себя и убедиться, что тебя слушает хотя бы микроаудитория» [94, с. 31 ].

Окружающая реальность, сама по себе, нарцисса абсолютно не интересует. Она нужна ему лишь как материал для самоутверждения, он уделяет ей внимание лишь в контексте созерцания своего «Я». Другие люди нужны нарциссу в качестве живых декораций в той пьесе, которую он играет сам перед собой, ради периодического катарсиса, возникающего в моменты наивысшего накала самолюбования. Для него люди — это своеобразные зеркала, при помощи которых он «следит за своей внешностью», чтобы постоянно быть желанным для самого себя. Для него единственно приемлемая любовь — это любовь к себе. Он целенаправленно избегает эмоциональной привязанности к другому человеку, рассматривая ее как зависимость и несвободу. Липовецки замечает: «Нарцисс, одержимый самим собой, не витает в облаках, не находится под воздействием наркоза, он упорно трудится над освобождением собственного «Я», над великой судьбой собственной самобытности и независимости: отказаться от любви, «to love myself enough so that I do not need another to make me happy»[219] [94, c. 85].

В таких условиях западное общество напоминает хаос некоррелируемых жизненных монологов, упорно воспроизводимых массой самоизолированных «Я», каждое из которых участвует в только ему одному известной «пьесе». В итоге исчезает общий Смысл сосуществования людей, никто не понимает и не хочет понять другого, взаимодействие проявляется лишь в защите права каждого индивида беспрепятственно декламировать свдй «уникальный» текст и не слушать то, что говорит ближний. Этот хаос является торжеством постмодернистской свободы, ведущей к равнодушию, одиночеству и отчужденности. «Подобно войне, свобода способствовала разрастанию пустыни, полного отчуждения личности от других, — приходит к заключению Л иповицки. — «Оставьте меня в покое» — в этой фразе и желание остаться в одиночестве, и тоска, им вызванная. Таким образом, мы оказываемся на краю пустыни; будучи оторванным от людей, каждый из нас становится активным пособником пустыни, расширяет, углубляет ее, не в силах позволить «жить» чужому «Я» [94, с. 76]. «…мы хотим остаться одни, все более отдалиться от окружающих, и в то же время мы не желаем остаться наедине с самими собой. И здесь у пустыни нет ни начала, ни конца» [94, с. 77]. Общество Постмодерн — это общество тотального, непреодолимого одиночества, принимающего вычурные формы. Как это ни парадоксально, но современный западный человек стремится в мегаполисы, с их предельным скоплением населения, лишь только для того, чтобы надежней отгородиться от таких же, как он, одиночек[220]. «Поражает количество людей, — пишет о США французский философ и социолог Жан Бодрийар, — которые поют одни, едят одни или разговаривают сами с собой на улицах. Они тем не менее никак не пытаются объединиться. Напротив, они избегают друг друга, и сходство между ними неопределенно» [95, с. 82]. «Тинейджер, катающийся со своим плеером на роликовой доске, интеллектуал, работающий со своим word–processor[221], рэпер из Бронкса, который бешено крутится в Рокси или в других подобных заведениях, джоггер или бодибилдер — повсюду все то же полное одиночество и все тот же нарциссизм, будь он обращен на тела или на интеллектуальные способности» [95, с. 102]. Как заметил британский профессор Зигмунт Бауман, «разъединение стало в наши дни самой привлекательной и широко практикуемой игрой» [3, с. 15].