Секретный террор Сталина. Исповедь резидента - Георгий Агабеков

Начал Элмаян, получивший кличку Малояна, работу с турецкой полиции. В первую очередь он завербовал начальника второго отделения турецкой полиции Изед-бея, ведавшего делами национальных меньшинств в Турции. Мы получали от него через Элмаяна все доклады турецкой полиции о дашнаках и других группах армянского населения в Константинополе. Элмаян затем достал нам схему организации почтового управления в Константинополе. Мы были намерены, изучив почтовые операции, повторить в Турции персидский опыт.

У Элмаяна в качестве компаньона работал армянин Гюмишьян, очень интересовавшийся политическими делами. Мы завербовали его вслед за Элмаяном. Платили мы ему всего 50 лир.

К концу декабря из Москвы приехал Молотковский. По его рассказам, греческая сеть была организована неплохо: под № 3/23 числился армянский архиепископ в Греции Мазлумян; другим крупным агентом был редактор армянской газеты, издававший ее на деньги ОГПУ. Но Молотковский советовал не связываться с ними, так как они до некоторой степени уже скомпрометировали себя советофильскими выступлениями. Кроме архиепископа и редактора, резидентура в Греции имела сеть агентов в военном министерстве и министерстве иностранных дел, объединенных под руководством одного «групповика». Через эту сеть ОГПУ получало все секретные военные сведения в Греции.

«Групповик»-грек вступил в коммунистическую партию в России и три года тому назад был переброшен для работы в Грецию. Однажды при какой-то облаве его арестовали по подозрению в коммунизме, но затем освободили. Молотковский предлагал выехать вместе с ним в Грецию и принять руководство над агентурой. После долгого обсуждения мы, однако, решили послать принимать греческую сеть легального резидента в Константинополе Этингона-Наумова. Наладив связь, он затем должен был передать эту сеть мне.

– Что ты скажешь об этом предложении? – спросил Этингона Молотковский.

– А мне все равно, если хотите – поеду в Грецию и приму сеть. Провала я не боюсь. Скорей тогда поеду в Москву. Признаться, надоела мне вся эта работа. А теперь после ухода Трилиссера в особенности. Как только вернусь в Москву, не останусь работать в ОГПУ, уйду куда-нибудь, – равнодушно ответил Этингон-Наумов.

– А какая есть у тебя возможность поехать в Афины? – продолжал свои расспросы Молотковский.

– Это пустяки. Послезавтра я поеду в Ангору и попрошу Сурица послать за визой. Скажу, что еду в отпуск, – ответил тот.

– Итак, решено. Наумов примет агентуру в Греции и передаст затем тебе, – заключил Молотковский.

Через неделю Этингон, получив визу, выехал в Грецию, а Молотковский вернулся в Москву. Связь с греческой сетью должна была поддерживаться советскими пароходами, заходящими в Пиреи и Константинополь.

Наша работа продолжалась до середины января 1930 года. К этому времени мы ликвидировали бейрутскую группу агентов, так как предполагали, что Блюмкин тайно связал их с Троцким.

Связь нашей нелегальной организации поддерживал с Москвой Этингон-Наумов, занимавший в советском консульстве официальную должность атташе. Ему мы передавали пакеты для отправки в Москву и от него получали почту, прибывавшую из Москвы. Встречались мы с ним или с его представителями на улицах Стамбула или в моей квартире («Шишли», улица Ахмед-бей, № 51), хорошо изолированной и приспособленной для конспиративных встреч.

В начале января 1930 года я послал в Москву доклад с предложением перенести наш центр в Бейрут. Там мы были бы ближе к тем странам, где должны были вести работу, и имели бы то преимущество перед Константинополем, что выходили из сферы действия международной разведки, направленной против нас и свившей прочное гнездо в Стамбуле. Москва в ответ предложила командировать Аксельрода для личного доклада. В середине февраля Аксельрод, получив транзитную визу через СССР в Латвию, выехал в Москву.

Уже в Москве, на работе в иностранном отделе в 1928 году, во мне возникали сомнения в правильности той политики, которая проводилась в то время советским правительством. Получаемые из СССР письма были полны жалоб на методы, применяемые Центральным Комитетом партии по проведению пятилетки. В одном из писем от моих партийных товарищей писалось: «Методы нашей работы и темп жизни для нас сейчас не новый. Это – копия эпохи военного коммунизма минус революционный энтузиазм». Особенно меня поражало, что даже наиболее ответственные работники не могли открыто выражать своих мыслей. Я вскоре лично убедился, что каждое неосторожное слово, не соответствующее политике Центрального Комитета, влечет за собой немедленные репрессии. Открыли мне глаза два случая. Риольф, сотрудник ИНО, вздумавший защищать троцкиста Оссовского, немедленно был уволен из органов. Но особенное впечатление произвела на меня история сотрудника Наркоминдела Шохина.

Шохин, по происхождению крестьянин, до 1921 года служил в Красной Армии. Состоя в коммунистической партии с 1918 года, он самоотверженно боролся на фронте за советскую власть. Затем его перевели на работу в Наркоминдел. Он служил со мной два года в Тегеране на должности шифровальщика. Это был честный человек, работавший круглые сутки и глубоко преданный социализму. Из Тегерана его откомандировали в СССР по болезни. Получив отпуск, он поехал в деревню к старикам родителям. Это было в середине 1928 года, когда началась «пятилетка». Приехав из деревни в Москву, Шохин пришел ко мне и рассказал ужасные вещи о положении крестьян. Борьба с кулачеством довела деревню до полного разорения. Даже крестьянские хозяйства, имевшие одну лошадь и две коровы, считались кулаческими и ревизировались…

Спустя некоторое время после приезда Шохин выступил на собрании Наркоминдела с докладом о деревне и требовал назначения суда и следствия над переусердствовавшими местными властями. Не прошло недели после этого выступления, как Шохина исключили из партии, а затем вообще сняли с работы. Тут я понял, почему мои товарищи в частных беседах говорят одно, а на партийных собраниях другое. И чем меньше они верили, тем больше и длинней говорили, может быть стараясь самих себя убедить собственным словесным потоком. Мои сомнения, видимо, были замечены ячейкой ОГПУ. Меня начали загружать докладами на всевозможные темы, чтобы по моим выступлениям выявить, нет ли у меня уклонов. Я, видимо, выдержал экзамен. Вскоре меня зачислили в так называемый партийный актив.

Однако, читая в Стамбуле информационные сводки ОГПУ, я все более убеждался в том, что народное хозяйство разрушается и гибнет, пока наверху идет драка за власть. В частных письмах мне сообщали, что положение все более ухудшается, что приближается новый, 1931 голодный год. Постепенно становилось ясно, что в создавшемся положении виноваты не отдельные личности, но вся система управления. Зрела мысль о борьбе с руководителями преступной политики. Ехать обратно в СССР и начать там открыто выступать – это значило в лучшем случае сесть куда-нибудь в концентрационный лагерь.