Сотворение мира - Гор Видал

Имея смутное представление о цитируемых Конфуцием текстах, я не был идеальным, усердно зубрящим учеником. И все же, когда Учитель говорил своим тихим, высоким голосом, я слушал внимательно, хотя половины не понимал. Но когда он брался толковать древние тексты, все было ясно, как воды Хоаспа.

Помню вопрос, заданный одним явно усердным и чересчур любознательным учеником:

— Если наш владыка попросит Учителя Куна поступить на службу в правительство, как поступит Учитель Кун?

Фань Чи шепнул мне:

— Мы можем услышать ответ.

Конфуций мгновение смотрел на юношу, затем процитировал одну из старых максим:

— Если тебя ищут, то иди; если тебя не замечают, то прячься.

Фань Чи пришел в восторг от такого изящного ухода от ответа. На меня это впечатления не произвело. Все знали, что Конфуций провел всю жизнь в поисках правителя, который в лучшем случае позволил бы ему управлять государством, а в худшем — внимал бы его советам. Даже в семьдесят амбиции старика управлять страной не ослабли.

— Не поясните ли вы эту цитату. Учитель? — Юноша нервничал. Я заподозрил, что это Кан-нань велел ему задать такой вопрос. — Многие верят, что вас для того и вызвали, чтобы вы направляли страну.

Конфуций улыбнулся: он сохранил большую часть зубов.

— Маленький, я понимаю, ты думаешь, что я скрываю какой-то секрет. Поверь, у меня нет секретов. Иначе я не был бы собой.

— Превосходно! — шепнул мне на ухо Фань Чи.

Я запомнил лишь один диалог того утра. Какой-то недалекий юноша с искренней наивностью сказал:

— В моей деревне говорят, что вы очень ученый, но удивляются, почему же вы не сделаете для мира ничего настоящего и не прославите свое имя?

Все разинули рты. Фань Чи окаменел. Конфуций рассмеялся. Вопрос его поистине позабавил.

— Твои друзья совершенно правы. Я действительно не проявил себя ни в чем. Но никогда не поздно, не правда ли? Поэтому я начну упражняться. Сегодня же! Но в чем? В стрельбе из лука? Или гонках на колеснице? Гонках на колеснице! Да, при первой же возможности я должен заняться гонками.

Все с облегчением рассмеялись.

В тот день я еще раз виделся с Конфуцием. На этот раз с ним было всего с десяток ближайших друзей. Казалось, старик не замечает моего присутствия. Помнится, я подумал, что, может быть, у него в самом деле нет секретов. Но если есть, то моя задача раскрыть их и доложить диктатору Кану.

Конфуций сидел на коврике в комнате для гостей. По бокам сидели его старейший ученик Цзы-лу и любимейший ученик, юный, но болезненный Янь Хуэй. Позади расположился преждевременно постаревший сын Конфуция, а впереди — его внук Цзи-сы. Конфуций обращался с внуком, как с сыном, а с сыном, как просто со знакомым, потому что сын был глуп. Похоже, это закон: кем бы ни был отец, сын будет представлять собой нечто совершенно иное.

Ученики открыто обсуждали планы Кан-наня относительно Конфуция. В обсуждении участвовал и Учитель.

— Я вернулся, так как уверен, что нужен здесь, а быть нужным — значит служить государству всеми силами.

Янь Хуэй покачал головой:

— Зачем Учителю растрачивать свое драгоценное время на государственной службе? — Янь Хуэй всегда говорил так тихо, что нам приходилось наклоняться вперед и приставлять к ушам ладони. — Разве не лучше беседовать с нами, молодыми ши, приходящими к вам, с государственными чиновниками, нуждающимися в совете? Зачем обременять себя службой в министерстве полиции, когда вы один можете объяснить порядки наших предков и таким образом направить людей к добру?

Ему ответил Цзы-лу:

— Ты десять тысяч раз слышал слова Учителя: «Не имеющий государственной должности не может обсуждать государственные дела». Вот, Кан-нань вызвал Конфуция к себе. Значит, он ему нужен. Значит, то гармоничное состояние дел, о котором мы мечтаем со времен Чжоу, вот-вот настанет.

Затем состоялся длительный спор между сторонниками двух точек зрения. Конфуций слушал каждого говорящего, словно ожидал услышать слова поразительной мудрости. Но услышанное не удивило его, потому что не заключало в себе ничего неожиданного. Цзы-лу был злобный старикашка: никто бы не подумал, что подобный тип может связать свою жизнь с мудрецом — в отличие от Янь Хуэя, деликатного, задумчивого, замкнутого.

Фань Чи говорил, как высоко Кан-нань ценит Конфуция. В самом деле совсем незадолго до того главный министр упомянул о возможности назначить Конфуция главным законником государства. Большинство считало, что это место достойно ученого мужа. Никто не хотел замечать, что, будучи всего лишь ши, он не мог занимать никакой высокой должности.

Наконец заговорил Конфуций. Он не обратился напрямую к теме дискуссии.

— Вы знаете, когда мне было пятнадцать лет, я направил свою душу на учение. В тридцать я твердо стоял ногами на земле. В сорок я больше не страдал от… от растерянности. В пятьдесят я узнал, что означают веления небес. В шестьдесят я подчинился им. Теперь мне семьдесят. — Учитель взглянул на край коврика, где сидел, и тщательно разгладил невидимую морщинку. Затем поднял глаза. — Мне семьдесят, — повторил он. — Я могу следовать велениям своего сердца, потому что в нем нет желания переступать границы правильного.

Никто не знал, как это понимать. Но это оказалось ненужным, потому что тут в комнату вошел Жань Цю.

— Наш господин желал бы принять Учителя у себя во дворце, — объявил он.

Партия Цзы-лу ликовала. Определенно Конфуций получит должность. Янь Хуэй выглядел печальным. Но и все погрустнели, когда Жань Цю добавил:

— Я имею в виду нашего господина Ай-гуна.

Заметив разочарование учеников, Конфуций улыбнулся им.

— Мои маленькие, — ласково сказал он, — если бы из Книги Перемен мне пришлось взять одну фразу, объемлющую все мое учение, я бы сказал: «Пусть не будет никакого зла в ваших мыслях».

Я редко виделся с диктатором Каном наедине. Победа над Ци истощила государственную казну и нужно было придумывать все новые налоги, которых с неменьшей изобретательностью гражданам Лу обычно удавалось избежать. Мне вспомнилась разорительная цена Греческих войн, заставивших Дария настолько повысить налоги, что Египет взбунтовался.

Наконец, после нескольких встреч с Конфуцием, я явился к диктатору Кану прямо в Долгую Сокровищницу. Он сидел во главе обширного стола, покрытого бамбуковыми полосками с государственными счетами. За вторым столом чиновники перебирали другие счета, делали какие-то исправления, складывали и вычитали. Позади уставилась в потолок статуя Дань-гуна.

— Извините меня, — сказал Кан-нань, не поднимаясь. — Сегодня день государственной инвентаризации. Боюсь, обескураживающий день.

В Китае, как и в Индии, каждое государство имеет зерновые запасы. Когда зерна не хватает, резервы продаются с минимальной прибылью. Во время его избытка на рынке зерно скупают. Государство также запасает оружие, сельскохозяйственные орудия, ткани, телеги, быков и лошадей на случай трудного — то есть «интересного» — времени. Не секрет, что в Лу сейчас не хватает всего, в том числе монет, которые к тому же не слишком тонко обрезали.

Когда я на цыпочках недоверчиво приблизился к Кан-наню, ссутулив плечи и кивая головой в наигранном унижении — обычный способ подхода к высокому лицу, — он жестом велел сесть рядом на низкий табурет.

— Уважаемый гость, я молюсь, чтобы ваши дни не оказались испорчены в этом недостойном городе.

Подобным образом китайцы могут выражаться часами. К счастью, Кан-нань никогда не растягивал эти ни к чему не обязывающие любезности, обычно он был слишком занят. Сродни Дарию, то есть Дарию-торгашу, а не Дарию — Великому Царю.

— Вы виделись с Конфуцием четыре раза. — Я кивнул, ничуть не удивившись, что за мной следили. — Его неоднократно принимал Ай-гун, что весьма нас устраивает.

— Но вы его не приняли, почтенный повелитель.

Я в виде утверждения задал вопрос — расхожее персидское искусство, еще не известное в Китае.

— Война.

Кан-нань указал на чиновников за соседним длинным столом. Это означало, что он лично еще не беседовал с Конфуцием.

— У меня сложилось впечатление, что он думает, будто вы вызвали его, чтобы использовать.

— У меня сложилось такое же впечатление.

Кан-нань говорил с важным видом — верный признак, что он шутит. За три года в Лу я так продвинулся, что научился читать по его лицу с величайшей легкостью. Под конец мы редко обменивались словами. Не было необходимости, мы и так прекрасно понимали друг друга. И меня с самого начала приучали к мысли, что мне придется серьезно поработать, чтобы вырваться из этой прелестной клетки.

Я доложил. Я повторил все представляющие интерес высказывания Конфуция и почти все, что говорил Фань Чи касательно Учителя. Когда я закончил, диктатор сказал: