Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Наконец тяжело поднялся старый, тучный, как Димитрий Донской, архистратиг, главный воевода, отряхнул чернособолью шубу, повернулся к свите своей и изрек:

— Слышал я, как на два голоса стонет земля, один голос — русской матери, другой — польской але литовской. И обе они рыдают и плачут по сыновьям своим, коих уже никогда не дождутся. Однако сильнее голосит матерь ляхов, читает католическую отходную молитву, а сие значит, что быть завтра, когда будем мы Смоленск воевать, великой русской победе, и покончит она навсегда с засильем ляхов и литовцев на земле нашей русской!.. Завтра Смоленск будет наш. Завтра мы отслужим благодарственный молебен в церкви святого Петра и святого Павла, построенной пять столетий тому назад внуком Владимира Мономаха князем Ростиславом Мстиславичем.

В лесу неподалеку жутко заухал филин — будто леший захохотал.

— Мы взяли обратно в этом году Рославль, вернем и Смоленск. За святую веру, Царя и отечество погибнет много русских воинов, но победа с Божией помощью будет нашей!..

Лермонту хотелось спать — надо же выспаться до битвы, но Шеин, небывало взвинченный, неутомимый, затеял еще в своем шатре гадание на Библии. Он открыл наугад Священное Писание и сказал:

— Ветхий Завет, книга пророка Амоса, глава вторая… Что-то нам напророчит сей святой пророк? «И у проворного не станет силы бежать, и крепкий не удержит крепости своей…» Слышите, люди добрые, не удержит крепости!.. «И храбрый не спасет своей жизни. Ни стреляющий из лука не устоит, ни скороход не убежит, ни сидящий на коне не спасет своей жизни. И самый отважный из храбрых убежит нагой в тот день», — говорит Господь…

Он обвел всех в шатре воспаленным взглядом голубых глаз. Амос!.. А ну-ка еще раз! Книга пророка Аввакума! «Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою!»

Лермонт сначала молча изумился, а затем подумал: уж не плутует, не передергивает ли часом главный воевода?!

Ночь близилась к рассвету, а стан русского воинства под Смоленском все не засыпал — горели в кострах на приднепровской земле смоленская сосна и береза, с извечной резвостью, журча на вековых перекатах, клубясь таинственно в омутистых заводях, лишь сверху подсвеченных лунным светом, струился Днепр, не подозревая в верховьях своих, куда вынесут его русские холмы и долины, смутно темнели размытые дымкой иссиня-черные смоленские леса. Пахло винно-грибным запахом ранней осени, веяло скрытыми мраком болотами, листвой и травами.

— Сядем! — сказал, притомившись, главный воевода, выбрав костер со стрельцами. — Здорово, ребята! Честь богатырям!

Богатыри потеснились. Чудная была картина! Все они жарили рубахи и порты над жарким пламенем, что в глазах человеческих не меняется со дня сотворения мира и не изменится до последнего его дня. Бронзовели могучие груди и мышцы, плясали огненные блики в дремучих бородищах, искрились углями глаза воинов. Шеин узнал, что этот отряд стрельцов только что пришел со сторожевой службы. Поел, угостившись, чем Бог послал, а теперь спешил «покончить со стебарями», сиречь вшами.

— Завтра бой, — сказал старый стрелец с пегой бородой и черными бровями над одним-единственным сереньким глазом, — а в нем надо предстать в чистом виде!

Шеин так устал, что молчал долго, а потом, ткнув чурку в огонь, тихо сказал, глядя в огонь костра, но повернувшись вполоборота к Лермонту:

— Бывает у тебя, ротмистр, такое чувство, что все вот это уже было… то ли с тобой, то ли с твоим предком?.. У меня сейчас особливо сильно это чувство… Вспоминаю смоленскую оборону, вот такие ночи тут поболее тридцати лет назад. Но думаю не только о прошлом, о будущем думаю, вижу его, это будущее — через сто, двести, триста лет! И Смоленск будет, и Днепр журчать в ночи будет, и костры, и вшей жарить будут, и Москва за нами будет, и вся судьба наша русская…

И вдруг добавил с глухим стоном:

— Царь и Трубецкой послали меня сюда не за Смоленском, а за смертью!

Ночная гроза с далекими всполохами прошла стороной, бушевала где-то в стороне Рославля.

Первые лучи солнца, взошедшего за Москвой, хлынули веером, а павлиньим хвостом через Днепр, разогнали туман, севший на землю обильной росой, и осветили великолепное зрелище. На расстоянии половины пушечного выстрела от стен Смоленского кремля стояло живой стеной русское войско с хоругвями и знаменами, конницей и стенобитными орудиями. Солнце сверкало и плавилось на мокрых от росы мушкетах, пищалях и стенобитных пушках, на копьях и секирах, бердышах и булавах, шлемах и латах и на золотых ризах, жемчугах и бриллиантах святых икон, спасенных в 1611 году из пылавших смоленских храмов. И трубным голосом повторил Шеин священный призыв Димитрия Донского:

— Братья! Ради Господа, подвигайтесь за Русь, за веру христианскую и святую церковь. Смерть тогда не в смерть, а в жизнь вечную! — И от себя прибавил:

— Много останется мертвых костей на берегу Днепра Славутича, но нынешний день, пока жива великая Русь, не зарастет травой забвения! Постоим, братья, за Русь да за веру! Да живет вечно русская земля!..

И даже у рейтарского ротмистра Лермонта, бельского немчины и иноверца, кровь отхлынула к сердцу и по спине продрал морозец, рука сильнее сжала верный клеймор.

Начинался 12-й день августа 1633 года, или 28 августа 7141-го от Сотворения мира, в двадцатый год царствования Михаила, первого из Романовых.

Лермонт давно привык к русскому летосчислению и редко вспоминал, что для поляков, например, шел год тридцать третий. Он лично жил в сорок первом.

На Днепровской (Фроловской), Маховой, Евстафиевой, Пятницкой, Пятницкой водяной, Громовой, Лазаревской, Крылошевской, Долгачевской, Заалтарной, Воронинской — словом, на всех тридцати восьми башнях крепости, возвышавшейся на левом берегу Днепра, гордо реяли польско-литовские стяги. У подножия высоченных, в двадцать — двадцать пять локтей стен с тремя ярусами бойниц еще клубился косматый туман, скрывая черное пепелище на месте Заднепровского посада. Стрельцы выстроились за своим головой напротив Королевского бастиона. Рейтеры стали напротив Грановитой и Еленинской башен и Никольских ворот на юго-восточной стороне. Ляхи заняли позиции у амбразур нижнего и верхнего боя на стенах и у бойниц нижнего, среднего и верхнего боя на башнях и у машикулей — навесных бойниц в круглых башнях для стрельбы сверху вниз из мушкетов и пищалей. Над зеленым Соборным холмом, над Воскресенской горой, из-под которой били студеные родники, снабжавшие защитников крепости неиссякаемым запасом воды, висела туча воронья.

Во все стороны перед крепостью и пожарищем на месте выжженных слобод простиралась холмистая равнина с рыжей стерней и бурыми вытоптанными пашнями. Особенно холмистым был правый берег мелководного здесь Днепра. Взгляд Лермонта скользнул к трем огромным серым валунам, за которыми скрывался лаз в подземный тоннель.

Лермонт был одним из заправил подкопа: рассчитывал длину и направление тоннеля, вывозил по ночам со своими рейтарами землю в мешках, известняк с глиной и песок, ночью же доставлял порох в бочках. Вот когда он вспомнил Гая Фокса, его подкоп под королевским парламентом в Лондоне и те тридцать шесть бочек, которыми он намеревался взорвать короля Иакова и весь английский парламент… Он даже вызвался самолично поджечь фитиль, но Шеин выбрал другого охотника, сказав, что ротмистр Лермонт обязан находиться во время взрыва впереди своего шквадрона и быть готовым к немедленной атаке.

«И бысть брань лютая и сеча злая…»

Хлобыстнул такой взрыв, что подскочил весь Смоленский кремль и даже вышел Днепр из берегов, как при землетрясении. Вокруг по допотопным лесам разбежалось, спотыкаясь, малое эхо. Все птицы, галки, вороны, ласточки, голуби, горлинки взмыли черной тучей. Рыжий столб кирпичной пыли выше Ивана Великого взвился над Смоленским кремлем, над Днепром.

С торжествующим гиком по двадцать человек в ряд устремились в брешь русские войска. Началось горячее дело! Знамя вперед, копья наперевес, Лермонт, в атаку!.. Ур-р-ра!.. Вскипает кровь в груди. А ляхи отчего-то молчат…

Вот и стена, и дым рассеивается. Но что это?! В проломе высится высокий земляной вал, и с него залпом бьют польские многофунтовые пушки и камнеметы-самострелы!.. Значит, ляхи знали о подкопе, знали и ждали, насыпая, укрепляя за стеной новый вал!..

Волчком кружится и утыкается носом в дымящую землю седогривый Гордон, прямо в семнадцатилетнего новичка Макинтоша попадает чугунное ядро. Валятся, истекая кровью, оба брата Дурасовы.

Захлебывается кровью старый Дуглас, первый командир Лермонта. Пораженный его смертью ротмистр вспомнил о вчерашнем пророчестве. А чуял ли он свою собственную кончину?..

Гибнет под градом пуль и стрелецкий полковник — Наташин отец, тесть Лермонта, дед троих юных Лермонтовых. Вместо лица — месиво. Кровь рейтаров, кровь лошадей и стрельцов ручьями стекает по траве в Днепр.